Блок молчи как встарь скрывая свет анализ. Анализ молчи как встарь скрывая свет анализ

24. «Молчи, как встарь, скрывая свет…»

Молчи, как встарь, скрывая свет, -
Я ранних тайн не жду.
На мой вопрос - один ответ:
Ищи свою звезду.

Не жду я ранних тайн, поверь
Они не мне взойдут.
Передо мной закрыта дверь
В таинственный приют.

Передо мной - суровый жар
Душевных слез и бед,
И на душе моей пожар -
Один, один ответ.

Молчи, как встарь, - я услежу
Восход моей звезды,
Но сердцу, сердцу укажу
Я поздних тайн следы.

Но первых тайн твоей весны
Другим приснится свет.
Сольются наши две волны
В горниле поздних бед.
18 декабря 1901

В прошлом стихотворении ему напомнили про служение, ему сопоставили, противопоставили «истинное чудо» груды камней и неотвязный кошмар «царицы». В этом – не осталось двойственности, путанности, сумерек. В этом он целеустремлен, решителен, ясен.
И проясняется, чем его искушают – тайнами. У Тебя на всё – один единственный ответ. А у других…
У йогов есть притча:
« – Почему люди не летают?
« – Кто хочет – не может, а кто может – тому уже не надо.
И ему предлагают – умения. Искушают искусствами. Прельщают раскрытием древних тайн:

«…И медленным и сладким ядом
Он тихо узника поит,
Заворожив бездонным взглядом.»
22.* «Мне битва сердце веселит…» -

*
*
вкратце о месте стихотворения в общем своде книги "Стихи о Прекрасной Даме".

Ал. Блок: «Символист уже изначала - теург, то есть обладатель тайного знания, за которым стоит тайное действие».
Теургия - это человеческая практика по работе с божественными сущностями. «Стихи о Прекрасной Даме» - рабочий дневник Александра Блока о ходе подобной практики.
Спустя десять лет он напишет Андрею Белому: “Отныне я не посмею возгордиться, как некогда, когда, неопытным юношей, задумал тревожить тёмные силы - и уронил их на себя.”
«Стихи о Прекрасной Даме» как раз об этом - о тёмных силах и о гордыни попытки справится с ними.
Справиться не получилось. Спустя ещё десять лет, уже после смерти Блока, Андрей Белый резюмирует:
«Первый том - потрясенье: стремительный выход из лона искусства; и - встреча с Видением Лучезарной подруги; и - далее: неумение воплотить эту встречу, обрыв всех путей»

Для Блока было важно подчеркнуть рабочий, реалистический характер книги («к моим же словам прошу отнестись как к словам, играющим служебную роль, как к Бедекеру [путеводитель], которым по необходимости пользуется путешественник»), поэтому вместо трёх разделов с мистическими названиями "Неподвижность", "Перекрёстки", "Ущерб" первого издания в канонической редакции их стало шесть, у которых вместо всякой философии теперь только указания на место и время действия.

Вот их краткая сводка:

I. С.-Петербург. Весна 1901 года. Юный теург обретает свет, но появляется и «гадалка» из Тёмного храма.
II. С. Шахматово. Лето 1901 года. Поэт учится работать с обретёнными силами, но постоянно путается меж Ясной и гадалкой, меж Солнцем и любимой. Меж Тобою и тобой.

III. С.-Петербург. Осень и зима 1901 года. Грань богопознания: попытка – успешная! – увидеть в любимой богиню, то есть раскрыть в «тебе» – Тебя! Но тут же появляются «двойники», которые искушают теурга россыпью миров.

IV. С.-Петербург. Зима и весна 1902 года. Видение Моисея, готовность к Акту, видение, как «мы странствовали с Ним по городам» – но что это все? – послания от Тебя или обманки «двойников»? И – снова видение Моисея, видение Неопалимой Купины, осознание, что Ты – Купина, то есть Ты – прямой призыв Господен к действию, как некогда к простому пастуху Моисею: «Иди! И соверши небывалое». Но опять вмешиваются акторы лиловых миров – гадалка, двуликий, двойник. И поэт срывается в открытые ему «двойниками» другие миры.
V. С. Шахматово. Лето 1902 года. Лето зимних кошмаров, лето расплаты… Но в ответ на прямой призыв: «Приходи, Я тебя успокою», поэт настаивает на своём праве на «каменные дороги».
VI. С.-Петербург. Осень - 7 ноября 1902 года. Он выходит на Тропу миров – лиловых миров. Бродит по ней, отчаивается. Он, ставя на кон свою жизнь, прорывается к Храму, но, судя по всему, это – тёмный храм.

Данное стихотворение относится ко ВОСЬМОЙ сцене ТРЕТЬЕГО раздела. Всего сцен в нем – девять:

III. С.-Петербург. Осень и зима 1901 года ()

1.Неверящая «ты».
"ты" не веришь мне, не видишь себя
2.Грань богопознания:
попытка – успешная! – увидеть в «тебе» богиню. Увидеть, как «Белый, белый ангел бога / Сеет розы на пути». Но… нет, «ты» из-за своей «нарастающей страсти», «ты» осталась – «в сумраке».
3.Вставка чужим почерком:
«Ты» сомневается по поводу поэта: «Горят слова “Не друг, а враг”».
4.Явное колдовство.
Первое явное явление двойников – сущностей-проводников по другим реальностям: ему показывают Елену, со стен Трои наблюдающей за высадкой ахейцев.
5.Возвращение.
Рефлексии по этому поводу. Вставка чужим почерком: предостережение, попытка удержать «от… ярких дорог».
6. Поле вечной битвы.
ему показывают поле вечной битвы, ему показывают, что «ты» – «другая, немая, безликая, / Притаилась, колдуешь в тиши». То есть, «ты» – из безликих.
7. Случайные встречи.
Наша реальность – он ждет любимую, но встреч с нею сразу становится мало – он тоскует по иномирью.

8.Злая дева.
На фоне встреч с любимой – путаница реальностей. «Неотвязный» искушает тайнами, «ты» ведешь туда, где за «тобой» – «огневые струи», а двойники проводят экскурсию в «лиловые миры».

9.Тропа
Рефлексии по поводу двойников, и блуждание с ними по Тропе миров.

К сцене данного стихотворения относятся ШЕСТЬ произведений:

Злая дева.

22. «Мне битва сердце веселит…» ()
Осознанье любовной битвы как битвы с врагом.
23. «Неотвязный стоит на дороге…» ()
Появляется Неотвязный.

24. «Молчи, как встарь, скрывая свет…» ()
Искушение тайнами.

25. «Вечереющий сумрак, поверь…» ()
«ты» – как проводник из «прежних миров».
26. «Сумрак дня несет печаль…» ()
Экскурсия в лиловый мир.
27. «Старый год уносит сны…» (

Публичная бета включена

Выбрать цвет текста

Выбрать цвет фона

100% Выбрать размер отступов

100% Выбрать размер шрифта

…Но первых тайн твоей весны Другим приснится свет. Сольются наши две волны В горниле поздних бед. ■■■ Своими горькими слезами Над нами плакала весна… Александр Блок. «Интересно, была ли она на свадьбе своей сестры? Странно, почему-то совершенно не могу вспомнить», думал канцлер, глядя на высокую, стройную девушку, которая ослепительно ему улыбалась. «Графиня дю Рамбаж!» - доложил лакей, впуская ее в кабинет, еще бы сказал, что ей здесь потребовалось. Он тоже улыбнулся и отвесил изящный почтительный поклон, ожидая, что она удалится или скажет, что ей нужно. Ну не строить же глазки скучному чиновнику пришла сестра королевы, в конце концов? Но графиня не уходила, наоборот, шагнула навстречу. - Граф, вы заняты? – спросила она. Канцлер вспомнил кое-что из придворного этикета и галантно отозвался: - Я всегда к вашим услугам, графиня. Какими-то необыкновенными духами пахло от нее – чуть пряным, пьяным, горьковатым ароматом. И в глазах: не то боль, не то грусть. Но голос звонок, радостен даже. - Я хотела бы погулять в саду. Вы не составите мне компанию? Вот когда он изумился до глубины души! Юная красавица предлагает ему – ему! не первой свежести и недавней знатности, хоть трижды канцлеру! – прогулку по саду? Боже мой, она что, заговор раскрыла невзначай?! А он – проглядел?! Графу стало жарко от ужаса при мысли, что он мог прошляпить такое событие: это же крах всей его жизни! Он поклонился еще ниже и предложил ей руку. Будь граф молод и неотразим, его спутница непременно подвергла бы свою репутацию угрозе, кружа в его обществе по аллеям Малого Сада; к великому сожалению графа, репутации прелестной девицы решительно ничто не угрожало. Даже на лицах немногих придворных дам, что в этот час оказались в уютной тени деревьев, спасаясь от липкой полуденной духоты, не отразилось никакого интереса: можно было подумать, что благородная девица прогуливается в обществе дуэньи; ничего особенного. Благородная девица тем временем щебетала без умолку, и все какие-то светские глупости, канцлер поддакивал, раскланивался со встречными и ждал главного, ощущая себя котом у мышиной норки, откуда так заманчиво тянет близкой добычей. И дождался. Свернув следом за спутницей к гроту Амура и Психеи (граф как никогда далек был мыслями от греческой мифологии), он едва не сбил с ног внезапно обернувшуюся девушку. Вежливо отшагнул, выжидательно глядя. Она тоже смотрела – в упор, лихорадочно блестя глазами. - Графиня, мне кажется, вы что-то хотите мне сказать? Я готов вас выслушать, мягко сказал он. - Граф, вы не хотите жениться? – выпалила графиня и уточнила, видя его изумленное лицо. – На мне? «Господи, как же зовут-то ее, невесту мою нежданную-непрошенную?» - лихорадочно соображал граф совсем не то, что следовало. – «Аделина? Алина? Оливия?» Он очнулся вовремя – у нее уже и глаза полны были слез, и губы подозрительно вздрагивали, еще мгновение, и она неминуемо наделала бы каких-нибудь неописуемых глупостей: уж настолько-то канцлер женщин понимал. Крепко взяв ее за руку, он подвел ее к скамье, заставил сесть и сам опустился рядом. - Графиня, простите мне мою неуклюжесть, - заговорил он негромко, глядя на точеный профиль. – Я настолько старше вас и не настолько хорош собой, чтобы надеяться когда-либо услышать такие слова от столь прелестного юного существа… Вы простите мне мою растерянность? Он поцеловал ей руку – девушка не противилась, наоборот, она развернулась к нему порывисто. - Граф, моя сестра тоже вышла замуж за человека старше ее – и счастлива! – нотки детской запальчивости прозвучали в ее голосе. Похоже, она начинала сердиться – и еще больше похорошела. - Я ведь только канцлер королевства, всего лишь два года, как граф, а мой дед и вовсе был первый дворянин в нашем роду. Я недостоин вас, графиня, - осторожно увещевал ее мужчина. - Если бы вы видели замок моего отца, если этот сарай можно так назвать, вы не говорили бы так! Гонор у нас был, а больше не было ничего… - Но теперь вы - родственница короля, к вам станут свататься первые женихи королевства, вы можете сделать счастливым герцога или даже принца! Взметнувшись со скамьи, Оттилия – вспомнил, наконец! – проговорила с какой-то мрачной, каменной непреклонностью: - Граф, оставим наш спор, это пустая трата времени. Вы принимаете мое предложение или нет? Он поднялся также, чувствуя, как отчего-то гулко забилось сердце. - Я обезоружен, графиня, - признался он и – неожиданно для себя – опустился на колено, глядя на нее снизу вверх. – Я предлагаю вам руку и сердце, моя госпожа. Вы выйдете за меня? Вернувшись в кабинет, канцлер приказал лакею принести вина и никого к нему не впускать, затем устроился с бокалом у нетопленого по летнему времени камина и, глядя в его закопченное нутро, принялся размышлять. «Разумеется, Эмма дю Рамбаж была недостойна короля, однако, не сделайся Оттилия сестрой королевы, я бы еще что-то понял. Тогда для старшей из них и барон де Кальяр был завидной партией – еще бы, взял ее почти без приданого; но теперь-то, теперь-то что? Зачем ей это? Вот это и есть главный вопрос: зачем? Влюбилась? Ну, это по ведомству душевных болезней. Кажется, в роду у них сумасшедших не было. Может, Оттилия первая? Ну да, спятила от жары… С такими глазами не любят. С такими глазами… что? Что? Тонут? Да! И хватаются за все, что поможет спастись – хоть за бревно! Спасается? От чего? Боится, замуж не возьмут? Бред! Герцог де Лавьер у нас один, остальные и не пикнули, теперь наперегонки свататься побегут. Боится, что отдадут против воли? Ну да, тоже способ – вместо одного противного мужа выбрать себе другого, не милее. Но чего-то она боится, это точно. Как от монастыря бежит, ей-богу. Так, еще раз. Почему я? Я незнатен, некрасив и немолод. Что я могу ей дать? Да ничего. Я даже не смогу с ней расстаться, иначе королева меня со свету сживет. Стоп. Я не смогу с ней расстаться. А другой – сможет? Видимо, да, раз она пришла ко мне. Теплее, теплее… Значит, если она станет женой того, кто равен ей или даже выше ее по положению, с ней могут развестись? Чего ради? Это ведь позор, а на каком основании можно предать позору благородную девицу…» Его лицо обдало жаром, словно вспыхнул холодный камин. «А если – нет? Если – уже не девица? То монастырь. В восемнадцать лет. Заживо в могилу? Ее можно понять… Но – кто же этот идиот, не пожелавший взять в жены свояченицу короля?! Так. Еще раз. Оттилия дю Рамбаж, восемнадцати лет. Вскоре после свадьбы сестры лекари обнаружили у нее какое-то заболевание легких и посоветовали пару лет спокойной сельской жизни. Отец умер, замок Рамбаж окончательно обветшал, ее отправили к тетке. Как там ее звали-то? Да, маркиза ла Тренья. Там она провела около полутора лет и вернулась с месяц тому назад. Если что-то и случилось, то там, в Лавьероне. Боже мой, Лавьерон!» Оставшееся в бокале вино выплеснулось в камин, граф взмыл из кресла и позвонил лакею. - Дени, быстро ко мне Базиля! Ненастным осенним вечером покой маркизы ла Тренья потревожила служанка: она доложила, что молодая дама, чья карета лишилась рессоры как раз у ворот поместья, просит ее приютить. Добрая старушка немедленно выбралась из уютных кресел и принялась хлопотать. Даму проводили в гостиную, устроили поудобнее у жарко пылавшего огня, принесли горячего вина с пряностями. Прелестная блондинка представилась госпожою Видар, вдовой столичного чиновника. Она как раз гостила у родни, когда пришла весть о нежданной кончине супруга (тут гостья уместно залилась слезами, но валериановые капли быстро ее успокоили). Дела покойный оставил в самом расстроенном положении, вот ей и пришлось немедленно все бросить и отправиться в Абидон, хотя в ее положении (на которое недвусмысленно указывало просторное дорожное платье) это и нелегко. Слава богу, госпожа маркиза любезно предоставила ей кров, ведь до ближайшей гостиницы несколько часов пути, да и сами эти гостиницы столь ужасны! Утром Антуанетта Видар почувствовала себя несколько дурно, и маркиза настояла, чтобы бедняжка погостила у нее, пока не оправится настолько, чтобы перенести дальнейшее путешествие. За эти две недели они с маркизой близко сошлись и расставались уже совершеннейшими подругами: хозяйка приглашала госпожу Видар заезжать еще и сообщить, когда малыш появится на свет – ей хотелось послать ему подарки. Когда отремонтированная карета отъехала на пару лиг от ворот поместья, госпожа Видар велела кучеру остановиться и подозвала слугу. - Пулей в Абидон. Конверт передашь Дени, как обычно, - распорядилась она. Слуга принял плотный конверт желтоватой бумаги, коротко уточнил: - Потом мне следует скакать вам навстречу, госпожа? - Нет, отправляйся-ка лучше на улицу Горшечника да вели подготовить дом к моему приезду. Стук копыт быстро стих, а женщина зашторила окошки кареты и принялась ловко избавляться от изрядно ей надоевшего образа беременной чиновничьей вдовы. В следующий по пути городок Манол прибыла уже обворожительная дворянка Кристина ле Шарлеруа. Лучшая шпионка господина канцлера находилась в превосходном настроении, как всегда, когда ей удавалось исполнить очередное задание своего покровителя. Рассказ маркизы ла Тренья, урожденной графини дю Рамбаж: «Лет мне уже немало, да и хвори одолевают, ну да это неизбежно. Живу, как видите, уединенно, гостей почти не принимаю, сама с визитами не езжу. Да и кому интересна немолодая вдова? Вот разве что радость была великая, когда прибыла ко мне погостить моя племянница, Оттилия. На самом-то деле она с сестрами покойного моего брата Мишеля родные внучки, по сыну его, Анатолю. Флора, старшая, давненько уже замужем. Приезжала как-то с супругом, полк его недалеко тогда стоял. Этакой здоровяк, балагур! Сама военных любила, ну да то давно уж было… Кобылку мне удачно у соседа сторговал, я тогда еще иной раз выезжала, а кобылка эта, Лица, уж таково хороша была, упряжи слушалась прекрасно. А Эмма-то, Эмма! Ведь государь-то наш замуж ее взял! Самолично отписала, а то я бы и не поверила. Конечно, мы, дю Рамбажи, не какого-нибудь там захудалого да низкого роду, из древности род ведем, но и покойная королева наша все-таки не графиня абидонская была, а принцесса Шпрештальх-Цвейская! Правда, наследника государю так и не подарила, хоть и принцесса… Ну вот, отписала мне Эмма, а заодно и попросила, нельзя ли ко мне младшую сестрицу отослать – легкие у нее слабые оказались, а наши места целебными источниками славятся. Мне-то только в радость. Приехала Тилечка. Совсем большая, да красавица, каких поискать. Одно лицо с моей бабкою, а уж та на всю Абидонию первейшей красавицей слыла. Недаром шептались еще и в мое время, будто бы отцом ее сына вовсе не Пьер дю Рамбаж был, а его величество Арман Красивый. Ох, и шалунья, говорят, была Диана дю Рамбаж, в девичестве де Савойяр, ох, и безобразница. Недаром слушок ходил, будто бы отравила она королеву Маргариту, чтоб самой королевою стать, да только король умер – только я в это не верю. Тилечка и впрямь бледновата была, но тут уж сразу не разберешь: не то хворость какая, не то опять в моде томная бледность ланит, как в те времена, что я молода была. А у меня в те годы румянец во всю щеку, как на грех. Ну, помню – как на бал, так уксусу напьешься, аж в грудях зажжет, зато бела, точно лилея, кавалеры вокруг так и вьются. А иная-то, дура деревенская, припрется во всем природном естестве, ну и сидит сиднем весь вечер, никто ее на танец не ангажирует. Смеху-то! Вот и стали мы с Тилечкой жить-поживать. И быстро она так на поправку пошла, но врачи велели ей еще с годик здесь пожить на вольном воздухе, мол, возраст у ней трики… крики… да-да, критический: стало быть, надо окрепнуть, как следует, а потом уже и в город переезжать можно. А у нас тут какие развлечения? Вязать да вышивать, да пикет по вечерам, коли партия составится. Молодежи у меня в гостях и не бывало, а девочке-то и скушно, поди, со старичьем-то. Так она гуляла подолгу, я не запрещала, сие для здоровья куда как полезно. А то читала, тоже польза для ума. Книги у меня все больше хорошие, познавательные: «Аристида, или стихотворное изложение, каковы бывают сердешны муки» - это, ясно, по медицинской части, «Клотильда, или тысяча способов обратить на себя внимание своего предмета» - видать, про естественные науки, ну и всякие такие прочие душеполезные. Весна прошла, лето… Осенью ровно подменили ее, этакая стала капризная да нервная, слова не скажи – тотчас в слезы. Я уж за лекарем посылать хотела, но Тилечка мне запретила. Все, мол, блажь это да девичьи капризы. И взаправду, зажили по старому. Сядет, бывалоча, у окошка, в шаль завернется, да на улицу смотрит, а я пасьянс раскладываю. Окликнешь – не вдруг отзовется, вся в своих мыслях. Как раз известие пришло, что скончался молодой граф де Лим, единственный сын соседа моего, герцога де Лавьера. Совсем молоденький еще, и женился только-только. Тилечка его и не видала ни разу, а тоже плакала: сердце у ней жалостливое… грустила все. Конечно, не должны молодые вперед стариков уходить, неправильно это. Аж расхворалась, но быстро на поправку пошла. Жаль, что уехала она все-таки, что ж мы, не справились бы сами? И кормилицу… что это я, дура старая, заговариваюсь уже? – и кавалера бы ей приискала, поселилась бы рядышком, таково бы ладно жили бы… Да я понимаю, в столице-то ей, бедной, повеселее житье…» Поль Лекур открыл пансион «Меч и роза» в Шалице совсем недавно и рад был каждому постояльцу. Эжен Сюртен, степенный мужчина средних лет, назвавшийся купцом, снял у него комнаты и заплатил сразу за месяц. Однако партнер Сюртена запаздывал с прибытием, и постоялец больше времени проводил в гостиной пансиона, чем в городе. Обитавшие у Лекура студенты как раз разъехались по домам на время вакаций, и мужчины подолгу беседовали вдвоем за стаканом темного бархатистого эля. В прошлом у них оказалось много общего: Сюртен между прочим, упомянул, что служил ранее у графа Паттэ, и граф, царствие ему небесное, не забыл верного слугу, оставил кое-что. Вот он торговлей и занялся. - А я у герцога де Лавьера служил, - похвастался Лекур. – И супругу из его дома взял, Дженни моя раньше камеристкой у герцогини была. Хорошо жилось, да только герцог по смерти сына в монахи ушел, а слуг рассчитал честь по чести, еще и наградил. - Герцог – в монахи? – подивился постоялец, подливая хозяину эля. – Вот уж диво! - Да не диво, горе… Вы вот человек понимающий, сразу видно, так расскажу, а там сами рассудите, - отозвался Лекур, не заметив острого, цепкого, трезвого взгляда, брошенного на него собеседником. Рассказ Поля Лекура, содержателя пансиона «Меч и роза», ранее служившего камердинером герцога де Лавьера: «Я у его светлости в дому вырос. Сначала на кухне помогал, потом в комнаты перевели, полы натирать. Усерден был да честен, вот и дослужился до камердинера у самого господина герцога. Жалованье мне его светлость положил хорошее, еще и к праздникам подарки дарили, так я кое-что скопил и подумывал уж жениться, и девушку присмотрел – Дженни, что у госпожи герцогини в камеристках служила. И она вроде как на меня посматривала благосклонно. А ровнешенько перед свадьбой его величества, короля нашего, все словно на голову встало. Мрачен сделался герцог, зол даже, потом как-то поутру велел карету подавать – супруге сказал, что во дворец поедет, говорить станет с королем, а о чем, не сказал. Ну, она, видать, и без того знала. Вернулся герцог и вовсе не в себе. В Лавьерон, кричит, немедленно, больше ноги нашей здесь не будет, я не позволю так с нами обходиться мы не кто-нибудь - де Лавьеры! И с той поры затворниками в Лавьероне поселились. Граф скучал, сестры его скучали, герцог волком смотрел, герцогиня вышивала. Она вообще тихая была, говорила, что благородной даме приличествуют три занятия: вышивать, детей воспитывать да мужа из походов ждать. Какие в наше время походы? А граф Оливье попробовал с отцом поспорить, да ничего не вышло, только из себя его светлость вывел. Месяца через три герцог выдал замуж старшую дочь, Матильду. Куда-то далеко отдали ее, а она не хотела, плакала все. А еще через месяц глядь – вторая дочка под венцом. Той отец и вовсе мужа где-то в Пенагонии сыскал, графа какого-то. Вот и Марианна от нас уехала. Вовсе тоскливо стало. Граф Оливье на охоту повадился. То на фазанов, то на волков, то на кабанов, то на медведя; что ж, от такой жизни и на медведя пойдешь, и даже с голыми руками. Раньше-то, когда в замок только летом приезжали, все по другому было – гости, балы, маскарады, девиц да кавалеров полон дом. А теперь и гости наезжать перестали… А по осени меж отцом и сыном ссора вышла. Очень они кричали друг на друга, а потом герцог велел сына в башне запереть. Замок-то ведь старый, вот в донжоне графа и заперли. Потом в замок приехал виконт де Сарж, один из вассалов его светлости. Так, рвань, от виконта один титул, даже видимости никакой нет. Но он очень радостный умчался, а пару дней спустя дочку привез. Объявили, что это будущая госпожа графиня. Да с такой рожей не в каждый дом кухарить возьмут! Еще и перестарок. Но разместили гостью честь по чести, Дженни моя мне рассказывала, как там ювелиров, портних да обувщиков понагнали, а ее светлость будущей невестке гранатовый гарнитур презентовать изволила. Правда, гарнитур того был, неавантажной работы, но виконтесска и такого сроду не нашивала. В три дни мамзельку обшили к свадьбе, а герцог то и дело в башню хаживал, да, видать, без толку, только мрачнел все больше. И вот пошел он опять к сыну, да малое время спустя как понесся оттуда не то крик, не то вой! Я как раз по двору шел, так и забыл вовсе, куда да зачем, так-то мне жутко сделалось! Муку смертную принимать, чтоб так кричать, вот что я вам скажу. Ну вот, стою я столбом, а тут из дверей герцог выскакивает, с хлыстом в руке, а с хлыста кровь так и капает! Отбросил он его, меня заметил и крикнул: - Поль, живо лекаря к моему сыну! Я – бегом, вместе с лекарем вбежали мы к молодому господину… Бог ты мой! Это как же провиниться должен был бедный граф наш, чтоб отец его мало не до смерти запорол?! Одно лицо только целым ведь и осталось, комната, будто скотобойня, была… Камердинер его куда-то запропастился, это уж я потом узнал, что граф отослал Жерома с какой-то запиской, а герцог его перехватил да в подвале запер. Я сам с молодым господином остался, сам лекарю помогал, сам и комнату отмывал, насколько возможно. Как гляну на повязки окровавленные да на белое, бледнее смерти, лицо господина Оливье – слезы на глаза наворачивались. Всю ночь у его постели просидел, лоб ему утирал – а больше-то и сделать ничего не мог, ничем помочь. А наутро глазам не поверил: вошел в комнату герцог в праздничных одеждах, а следом за ним четверо слуг с носилками. - Несите моего сына в церковь, невеста ждет, - только и сказал. Я одного из слуг отпихнул, сам за носилки схватился. Думал, не сошел ли господин мой с ума, часом. Какая там невеста, когда жених будет ли жив, одному богу известно! Но в часовне и в самом деле герцогиня стояла, вся разодетая, как во дворец, и отец Матеус, а потом музыканты запиликали, и в дверях виконт де Сарж с дочкой появился. Подвел он ее к алтарю, встала она на колени у носилок, где в кровавых повязках жених ее без сознания лежал - бровью не повела. За графа герцог говорил, а она ничего, будто так и надо. Потом и пир свадебный был, только новобрачного у него в комнатах устроили, а мы с лекарем рядом с ним были. Тошно мне было от такого праздника – я ведь с детства его знал… Порешил я, что вот поправится граф, я руки Дженни попрошу и уедем с ней хоть куда, только чтобы никогда больше проклятого этого замка не видеть, да и герцога заодно. А герцог наутро с герцогиней да невесткой в Абидон укатили, я не поехал, попросил меня с молодым графом оставить, мне дозволили. Но не выжил молодой господин. Всего-то до зимы и дотянул, а потом уснул и не проснулся. Понял я – невмоготу мне тут оставаться, пошел к господам и попросил Дженни за меня отдать. Не отказали, и приданое ей хорошее ее светлость дала, и меня герцог наградил, хотя его деньги я в монастырь отдал, на сирот. Не мог иначе, они мне руки жгли. А здесь уже встретил как-то Жерома. Он мне и рассказал, что граф Оливье еще в столице повстречал девицу одну да полюбил. И стихи ей писал, и серенады пел. Но девица та уехала куда-то, а оказалось – здесь, рядом, у тетки живет, для поправки здоровья. И вспыхнула меж ними любовь. Это не на охоту граф каждый день скакал, а к ней, в лесу они и виделись. Девица знатного рода была, только герцог не разрешил бы сыну ее в жены взять, вражда меж ними какая-то была. Граф собирался тайком ее из дому увезти, в столицу добраться да короля попросить, чтоб отдал ее за него. Только донес кто-то герцогу. Тот быстро действовал: сына запер да жену ему приискал, которой все равно терять нечего, на все согласна. И грозил сыну, и уговаривал, все попусту, а потом взбесился – девица-то могла королю нажаловаться, время-то шло! – да за хлыст и схватился… Схоронил герцог сына, жену к старшей дочери отослал, а сам в монастырь подался. Вот так вот бывает на свете-то…» Канцлер аккуратно вложил донесения агентов в плотный пакет и запечатал его своей личной печатью. Картинка сложилась. Все стало совершенно ясно. Итак, юная графиня дю Рамбаж, почти уже ставшая родственницей короля, прибыла в столицу. Где-то, скорее всего – во дворце, ее углядел молодой наследник де Лавьера. И увлекся. Но тут отец его, не на шутку оскорбленный выбором короля – разумеется, Анри следовало все же жениться на Матильде де Лавьер, в этом канцлер в кои-то веки был согласен с надменным герцогом – покидает Абидон и вместе с чадами и домочадцами убывает в свои владения. И все бы ничего, но волею судеб Оттилия оказывается по соседству от фамильного, и самого любимого, замка герцога. Она скучает, Оливье скучает, оба пропадают в лесу, лес тянется от поместья маркиза до замка герцога, они встречаются. И чувства вспыхивают уже не на шутку. Надо думать, молодой граф полагает, что отец скоро остынет, помирится с его величеством, они вернутся ко двору и можно будет попросить руки любимой. Потерпеть бы до свадебных колоколов, да юность горяча, а лето знойное, все в природе дышит томной негой… Не они первые, не они последние. Лето идет, отец не смягчается. Больше того – сестер выдают замуж, на взгляд Оливье, за кого попало и с непристойной поспешностью. А влюбленной паре становится понятно, что их пылкость в срок принесет свои плоды. И вот в начале осени юноша придумывает план: вместе бежать в Абидон и повиниться перед государем. Ведь он не захочет сломать жизнь юной родственнице, повинной только в неосмотрительности, которая так понятна в ее годы? А после свадьбы Оливье увез бы супругу на год-другой в какой-нибудь уединенный замок, да хоть и в Амандин – его величество нашел бы, что подарить им на свадьбу. Со временем уже никто бы не разобрался, не родился ли первенец графов де Лим раньше срока… Но их предают. Герцог насильно запирает сына в башне и быстро находит выход из положения: сына надо женить. Но на ком? Время торопит, времени в обрез – а вдруг графиня бросится за помощью к королю? Ну, подумаешь, наложит на нее духовник епитимью – отмолит, монастырю какому-нибудь пожертвует, и все; а Оливье женят на ней без разговоров. Да он, дурак, и отпираться не станет. Его грех, ему и покрывать. В голову герцогу приходит один из его вассалов, вконец обнищавший барон де Сарж. У барона имеется дочь, Анжелика. Но на ангела она не похожа, скорее, на Девку-из-болота, персонаж народных сказок (канцлер присутствовал при представлении свежеиспеченной графини ко двору – такое забыть невозможно). Чтобы выбраться из лачуги своего папеньки, она, скорее всего, пойдет на что угодно. Да и женушка-уродина будет хорошим наказанием непокорному сыну. Невеста прибыла, ее обшили, нарядили, к свадьбе подготовили, и герцог отправился к сыну в очередной раз. Что уж там ему сказал мальчик – одному отцу известно; но герцог взорвался и схватился за хлыст. С какой стороны ни посмотри – а он убил сына. Пусть не сразу, пусть Оливье протянул еще почти три месяца – но в его смерти виновен только один человек. Бывший герцог де Лавьер, ныне – смиренный инок обители св. Бернара брат Валентин. Мерзавец, скрипнул зубами канцлер, какой мерзавец! Сломал две жизни разом и ушел от суда! Церковь не выдаст его светскому следствию, да и невозможно: это опозорит Оттилию. Бешеная тварь! Граф вскочил на ноги и нервно заходил по кабинету. Бедная девочка. Что за предрассудки, в самом деле, и это в наш просвещенный, казалось бы, век, будь он неладен – стать парией из-за трех капель крови, пролитых не там и не тогда? Безумцы… Да, а где же младенец? Наверняка отдали куда-нибудь подальше, в деревню, кормилице. Надо его найти. После болезни, перенесенной в юности, детей у него уже никогда не будет, вот и возьмем ребенка к себе. Отчего бы нам не усыновить сиротку? Он и сам не замечал, что уже окончательно решился просить у короля руки Оттилии. Да, надо поспешить, пока кто-нибудь его не опередил: за другого она выйти не может, а отказать аристократу и затем отдать предпочтение ему, канцлеру? Анри окажется в явном затруднении. Анри в нем и оказался. Нет, соперников у графа пока не появилось, по крайней мере, никто с подобной просьбой к королю еще не приходил; но граф? Его величество задумчиво барабанил пальцами по подлокотнику кресла, глядя на своего канцлера. Умный, честолюбивый, граф был человеком на своем месте, и за это время Анри ни разу не довелось пожалеть, что он назначил именно его, а не отпрыска ла Маренов или де Файяра, хотя те и рвались занять опустевшее кресло. Но… что скажет Эммина сестра? Согласится ли она стать женою этого, прямо скажем, далеко не красавца? Анри, надо сказать, не очень обольщался и своими данными, но он, как-никак, король, а что такое канцлер? Скучный глава Королевской канцелярии, вот и все. Не гусар, не поэт, не герцог, наконец. Впрочем, герцогский наследник у Оттилии уже был. Плохо кончил. Пока король думал, граф молча ждал, не выказывая никакого волнения. Наконец, Анри заговорил. - В таком тонком вопросе, как этот, мне думается, неплохо бы спросить саму графиню. И если она согласится, то и я, в свою очередь, рад буду вашему союзу, граф, - сказал он. - Я буду ждать ее ответа, государь, - поклонился канцлер. - Да зачем тебе это пень трухлявый?! – схватилась за голову Флора, когда сестра сообщила ей о своем решении стать женой канцлера. - Флора! – прикрикнула Эмма, но баронесса только отмахнулась. - Нет, ты ее послушай! Да разве ж я пошла бы за моего солдафона, когда бы мы жили богато? Папенька-то мне и такое приданое по всем закромам скреб! А перед этой дурищей такие перспективы: хочешь, за принца иди, хочешь, за герцога! Оттилия при слове «герцог» издала какое-то чисто змеиное шипение и швырнула пяльцы в стену. - Никогда – слышишь, никогда! – не смей мне указывать, за кого выйти замуж! Его величество дал свое согласие на наш брак, а женщин никто никогда не спрашивал! – рявкнула она, покрываясь красными пятнами и падая на козетку. Обе сестры подпрыгнули и кинулись к ней, наперебой предлагая успокоительные капли и нюхательные соли. В детстве у Тилли случались приступы удушья, как бы она опять не начала задыхаться. - Да выходи ты за кого пожелаешь, дорогая, только не волнуйся, - приговаривала добрая Флора, гладя ее по голове. – А канцлер, он вполне видный мужчина. Ты уж на меня не сердись, я не со зла, просто с Тео поругались, опять в конюшне ночевал… Эмма молчала, но в глазах ее была нежная забота. Как человек, далекий от амурных побуждений, граф спохватился не сразу, списывая некоторое напряжение в груди на легкое сердечное недомогание. В сущности, это и было сердечное недомогание, но не того свойства, где способны помочь ландышевые капли и настойка кошачьей травы. Рассматривая будущий брак, как редкую возможность добиться сразу двух целей – честолюбивой, то есть породниться с королевской семьей, и милосердной, то есть защитить бедную девочку – он и сам не заметил, как влюбился. Открытие это вызвало у мужчины горький смех. Кажется, это он не столь давно свято верил, что любовь всего-навсего затмение рассудка, вынуждающая совершать, в лучшем случае, опрометчивые поступки, в худшем же – способная сломать жизнь? Идиот! Пожалуй, окажись Тилли неумна или будь она некрасива, и он сумел бы справиться со своими неуместными чувствами. Но она была красавицей и умницей, а впрочем, понял граф отчетливо, ему уже все равно. Он терял голову, едва заслышав ее голос, и с тоской вспоминал известную поговорку про любовь и рогатое парнокопытное, переиначивая ее в применении к себе. Любовь зла, мрачно язвил он себя, тут и козел влюбится. За свои тридцать шесть лет он, конечно, позволял кое-какие шалости – но все это не имело никакого отношения к любви. При дворе, по крайней мере, он выглядел если и не полным анахоретом, то, до определенной степени, близким к тому. А Тилли, видимо, успокоившись насчет своего будущего, сделалась обаятельна и остроумна. Шуткам и остротам ее смеялся весь двор, а несколько молодых людей и вовсе воспылали страстью к прелестной свояченице короля. Наличие у нее жениха их не смущало, да и что им какой-то канцлер? На дуэль, что ли, вызовет? Ну, право, какие пустяки. Да ему должно быть только приятно, что они развлекут графиню, ведь сам он едва ли на это способен. Ему не было приятно. Граф скрипел зубами и удивлялся, отчего этого не слышат окружающие. Но он хотел знать наверняка, на что способна его будущая супруга, и он давал ей полную свободу. В конце концов, если она намерена наградить его теми развесистыми украшениями, которые видны всем, кроме их обладателя – пусть сделает это сейчас. Тогда он с чистой совестью вырвет любовь из сердца, пусть и предельным напряжением всех сил, и не станет ей мешать жить, как хочется. В конце концов, в его доме хватает комнат, чтобы устроить разные спальни; встает он рано, возвращается поздно, они могут не встречаться неделями. Он даже винить ее не станет – графиня предлагала ему себя в жены, но не обещала его любить! Молодой маркиз Тамм, встретившийся Оттилии в Доспешной галерее, просиял и принялся расшаркиваться перед нею. - Счастлив видеть вас, графиня! – ворковал он. – Вы ослепительны, точно солнце, да что там – вы затмеваете даже полуденное светило… Будь ты неладен, думала она, прикрывшись веером. И что тебя принесло сюда об эту пору, индюк ты напыщенный? Она ведь и отправилась этой дорогой, потому что ей нужно было серьезно поговорить с будущим супругом, и девушка не желала отвлекаться. И на тебе! Косые лучи утреннего солнца светили прямо ей в лицо, и человека, только что вошедшего, да так и замершего в дальнем конце галереи, она просто не видела. Тамм не унимался. - О-о, вы затмите своей красотой… - Маркиз! – оборвала она эти излияния холодно. – Вы дадите мне пройти? - Богиня!.. – кретин и не подумал замолчать. - Маркиз, у вас солнечный удар? – Оттилия с треском захлопнула веер у него перед носом. – Пойдите, прилягте, а меня оставьте в покое! Назойливый собеседник подпрыгнул и воззрился на нее с утроенным обожанием: - Нет! Я не могу отпустить вас, пока вы не позволите поцеловать вашу руку, графиня! - Вы забываетесь! - Богиня! – маркиз в два шага оказался едва ли не вплотную к ней. – Ну зачем вам этот старик? Вы же будете скучать! А я – я готов сложить к вашим ногам все богатства мира! О, не лишайте же меня надежды когда-либо… Графиня не дослушала. Хлесткий звук оплеухи раскатился по длинной галерее от одной двери до другой. Маркиз так и остался стоять столбом посреди галереи, а Оттилия бросилась к дверям едва ли не бегом. В возбуждении она не заметила метнувшуюся по лестнице тень, не услышала торопливых шагов. Простучав каблуками по ступенькам, спустилась этажом ниже и влетела в просторный эркер, скрытый за белым шелком портьер. Опустившись на полукруглую скамью, девушка торопливо достала зеркальце. Так и есть, на шее розовые пятна – от волнения, тщательно уложенные локоны растрепались, когда она со всей дури залепила по щеке этого наглеца. Придется немного остыть, прежде чем идти дальше, иначе она едва ли сумеет сделать то, что собирается. Чу! Шаги? Нет, послышалось. И слава богу. Да и едва ли кому здесь оказаться нынче – весь двор на берегу Березового ручья, где король отчего-то вздумал затеять катание на лодках. Вот уж развлечение: все будут мокрые, уж кавалеры постараются как следует обрызгать дам. А как же – редко когда доведется узреть красавицу в природном ее естестве, без пудры да белил, с развалившейся куафюрой. У одной, глядишь, волосы накладные, у другой – пятна родимые на лице оказались, третью без краски от стены и не отличишь, ни ресниц, ни бровей… Оттилия поправила лиф шелкового платья цвета перванш, вышитый мелким жемчугом, и поднялась. Как ни откладывай дело, оно никуда не денется и приятнее не станет. Вышла на лестницу, стала спускаться дальше, и опять ей послышались тихие шаги впереди. Остановилась – все тихо. Какое эхо во дворце, мимолетно подумалось ей. Он едва успел дойти до своего стола: Оттилия вошла практически следом. Граф переложил какую-то бумагу из одной папки в другую, даже не заметив, что и куда он кладет, и поднял голову, надеясь, что лицо его спокойно. - Графиня! Я рад вам, - он шагнул ей навстречу и несколько даже судорожно припал к протянутой руке. – Но отчего же вы не поехали на праздник? - Я не хотела. Головная боль, верно, от жары, - отвечала девушка. Вид у нее и в самом деле, пожалуй, был лихорадочный. Граф встревожился. - Жара очень опасна! Присядьте, я налью вам прохладительного, - он принес ей стакан оранжаду, она взяла, но пить не стала. - Ничего, все уже прошло… - рассеянно успокоила она и умолкла. Подошла к окну, некоторое время смотрела вдаль; и, видимо, на что-то решившись, повернулась. - Граф, мне надо кое-что вам рассказать. Это очень важно. Быть может, услышав, вы более не захотите знать меня… Я приму любое ваше решение. Пока она не произнесла этого, мужчина отчаянно надеялся, что она все же решится на откровенность. Теперь он усомнился в том, что ему действительно этого хочется. Не встанет ли в слишком высокую цену эта откровенность им обоим? Знает она, знает и он – но что они будут делать со знанием друг друга? - Дорогая моя, может быть, вам вовсе не надо ничего мне говорить? – осторожно проговорил он. Оттилия вскинула сверкающие глаза. - Нет! То была опрометчивость – а это будет подлость! Вы ничем не заслужили подлости с моей стороны, Андре! – его сердце пропустило удар - она впервые назвала его по имени. – Я просто не знаю, с чего начать… Мой отец был небогат. Да что там! Скорее, это была благородная нищета. Рамбаж давно уже давал ровно столько, чтобы нам не умереть с голоду, а после смерти отца нам с сестрами не оставалось даже такого достатка. У родителей родился один сын, но он умер в младенчестве, и наследником являлся какой-то дальний родственник. По счастью, неподалеку расквартирован был кавалерийский полк, им командовал старый друг отца, он бывал у нас, мы иногда ездили в полк. Молодой лейтенант, барон де Кальяр, стал ухаживать за Флорой. Он тоже был небогат, но полковник считал, что Теодор далеко пойдет и сделает блестящую карьеру; впрочем, жалование даже лейтенанта не уступало доходу всей нашей семьи. Отец одобрил этот брак, хотя на свадьбу и хоть мизерное приданое ему пришлось долго выскребать все запасы. Вскоре после свадьбы полк перевели на север, мы остались втроем. Дальше… я думаю, как король был ранен на охоте и оказался в Рамбаже, известно всем. Сестра забрала меня с собой. Каким мне все казалось чудесным: не просто город - столица, дворец, люди в красивой одежде, музыка… Мне начали присылать стихи, а потом кто-то пел у меня под окном… И вдруг я сильно заболела. Меня в детстве иногда мучили приступы, я задыхалась; лекари сказали, что мне необходимо окрепнуть в сельской местности. Отец тогда уже скончался от удара. Эмма решила, что мне будет хорошо в поместье бабушки, то есть сестры нашего деда, мы иногда гостили у нее, и она всегда была к нам добра. Я часто бродила по лесу, как привыкла еще дома, уходила далеко… - она внезапно умолкла, провела ладонями по лицу. – Простите… Итак, в лесу я встретила молодого человека… - Оттилия посмотрела графу в глаза. – Господи, я не знаю, как сказать! - Оттилия, не надо… - произнес он тихо. – Я не могу смотреть, как вы мучаете себя. Я давно принял решение и не отступлю, что бы вы сейчас не сказали. - Я любила его, а он меня предал! – выкрикнула она. – Его отец никогда не дал бы своего позволения на наш брак, мы хотели бежать сюда, в Абидон, к королю – но больше я его не видела. Он… он женился на другой… поспешно, недостойно, низко, - она закинула голову, силясь удержать слезы, перехватывающие горло. – А потом он умер… - Он не умер, - глухо выговорил граф, сам не зная, как решился сказать ей это. Он-то думал, ее известили; но, видно, решили, пускай уж Оливье останется в ее памяти негодяем – так легче забудет. И это было совершенно правильно – но он отчего-то не смог сейчас промолчать. Перед глазами его стояло правильное, чеканное лицо юного наследника герцога де Лавьера, и его серые глаза точно умоляли канцлера: скажи ей, скажи, что я не предавал ее любви, меня лишили жизни, не лишай меня еще и чести. – Он не умер. Его убили. - Что?! – глаза Оттилии распахнулись во всю ширь. – Что?! Он отвернулся, не в силах вынести ее взгляда. - Когда вы собирались бежать, вас выследили. Отец запер Оливье и требовал отречься от вас. Но он отказался, и тогда в гневе герцог запорол его хлыстом почти до смерти. А потом обвенчал его с дочерью вассала. Есть свидетель того, что Оливье не приходил в сознание во время обряда, за него говорил его отец. Он вообще больше не приходил в сознание, молодой организм боролся за жизнь, но раны были слишком тяжелы… За его спиной раздался звук бьющегося стекла. Он рывком обернулся: выронив стакан с оранжадом, побледневшая девушка тяжело оседала на пол. Граф едва успел подхватить ее, устроил в кресле и осторожно растер виски. Лицо ее чуть порозовело, грудь судорожно поднялась в глубоком вздохе. Оттилия открыла измученные глаза. - Что… ах да… - Вам лучше, Оттилия? – спросил он. - Да… да, Андре… Скажите, откуда вы знаете об… об этом? - Я многое знаю. К этому обязывает моя должность, графиня, - удостоверившись, что она полностью пришла в себя, он вновь отошел на несколько шагов, будто не желал навязываться ей неуместной близостью. Но Оттилия сама поднялась и приблизилась к нему почти вплотную. - Отчего вы рассказали мне все это, Андре? Любой на вашем месте скрыл бы правду! – воскликнула она. - А отчего вы пришли, чтобы сказать мне все это? Сколько женщин и не подумали бы рисковать своим будущим! – в голосе его звучала горечь. Девушка схватила его за руки: - Я не могла больше лгать! - Это была бы не ложь. Умолчать – не солгать, разве нет? – граф поднес к губам по очереди обе ее руки и – отпустил. Оттилия, по-прежнему не отводя глаз, попятилась и почти без сил опустилась в кресло. Наступило долгое молчание. Оба со скрытой болью смотрели друг на друга. - Значит, вы предпочли бы мое молчание? – спросила она, наконец. Граф помотал головой: - Нет, Оттилия. Я рад был обнаружить в вас натуру честную и прямую. Но теперь вам известны все обстоятельства… И что вы намерены делать? - Андре, вы знаете не все! – выкрикнула она, но он торопливо перебил: - Это вы знаете не все обо мне. В детстве я перенес тяжелое заболевание – у меня не будет детей. Никогда. Она осеклась, неосознанным движением схватившись за горло, но вновь хотела говорить. Он опять не дал ей сказать слова. - Но все, что здесь сегодня прозвучало, не заставит меня взять назад мое слово. Только вот хотите ли вы еще стать моею женой? Когда она бросилась в его объятия, он прошептал в ее душистые волосы: - Я хочу усыновить ребенка, родившегося в поместье маркизы ла Тренья. - Удочерить, - поправила Оттилия и рассмеялась сквозь слезы. - Как ее зовут? - Оливия. Оливия, Андре. - Какое прекрасное имя… Но сделать это оказалось совсем не просто. Девочку взяла к себе семья зажиточных горожан из Манола, кое-чем обязанных роду ла Тренья, а через неделю в их доме случился пожар. Спасти удалось только младенца, его отправили в приют сестер-цистерианок, куда вскоре прибыла женщина, назвавшаяся сестрой покойной госпожи Ланок, матери ребенка. Сестры с радостью отдали ей девочку. Кристина ле Шарлеруа, скрывая досаду, попросила сказать ей имя женщины, опередившей ее. - Госпожа Мартина Ланок, - ответила ей сестра-привратница, - Она из Фремона. Только… - Что такое? - Да вот она говорила, что вовремя она узнала про несчастье-то. Ведь замуж выходит да уезжает далеко куда-то. А позже и не известил бы ее никто, так бы и осталось дите-то в приюте. А у родной тетки ей, небось, лучше будет, сироте горемычной! - Разумеется, сестра, - согласилась Кристина, забираясь в карету. – Поль, во Фремон! «Как сказать ей, что дочь ее пропала?» - мучился граф, получив письмо от Кристины. – «Поверит ли она мне? Решит, что я передумал, что не хочу видеть свидетельство ее греха… Взять из приюта подходящего младенца и выдать за Оливию? Сколько там Тилли ее видела – минуту, две – а дети меняются быстро, очень быстро… Нет. Она пришла ко мне, она не смогла меня обманывать, не смогу и я». Оттилия отыскалась в Белом павильоне. Выстроенный полвека назад для бабки нынешнего короля, королевы Бланш, а после ее смерти заброшенный, он постепенно приходил в негодность, но Эмме так понравилось здесь, что павильон немедленно восстановили и заново обставили. Вот и теперь королева с сестрами и придворными дамами рукодельничали, удобно рассевшись в креслах-бержерах, и щебетали, как стайка ярких певчих птиц. Граф остановился поодаль и стал прохаживаться, поглядывая в сторону павильона и то и дело раскланиваясь с фланирующими здесь же мужчинами. Разумеется, общество, расположившееся в стенах павильона, привлекало к себе внимание не только канцлера – ради Эммы Анри нарушил этикет и приставил к жене не самых знатных, а самых молодых и веселых дам. Вокруг королевы вечно звучала музыка и стихи, цветы, казалось, расцветали сами собою от одного ее взгляда: Эмма, с этим граф поспорить не мог, была прелестна, и если он еще недавно про себя не одобрял выбора короля, то сейчас начинал его понимать. Наконец, из павильона показалась Оттилия. Не обращая ни малейшего внимания на окружающих, девушка направилась прямо к своему жениху. Он с готовностью подался ей навстречу. - У вас что-то срочное? – вполголоса спросила Оттилия, протягивая руку для поцелуя поклонившемуся ей графу. – Я сказала сестре, что мне нехорошо, так что вы можете проводить меня во дворец, и мы поговорим по дороге. - Оттилия, вы последние дни все время заняты с ее величеством, и мне никак не выбрать момент поговорить с вами наедине, - его голос тоже был негромок. Они шли по аллее, девушка куталась в бархатный палантин, будто в ознобе, – Да, Эмма желает, чтобы я больше времени проводила с ней, ведь скоро я выйду замуж, и у меня появятся другие обязанности… и привязанности… - Я надеюсь, что ваш уход не задел чувств ее величества? – граф постарался не показать виду, что последние ее слова вызвали у него учащенное сердцебиение; она отмахнулась: - Мы с вами обручены, отчего бы вам ни проводить меня, когда на дворе белый день и вокруг полно народу? Добро бы мы прятались, это еще вызвало бы какие-то кривотолки, не правда ли? - Разумеется, хотя я предпочел бы поговорить без такого количества любопытствующих, графиня. У меня не самые радостные новости. - Оливия? – она чуть побледнела да крепче сжала его руку, все-таки выдержка у нее была великолепная. Стараясь по возможности смягчить удар, он поведал ей об исчезновении девочки и заверил, что все равно будет искать. - Скажите откровенно, граф – есть ли шансы найти ее? – после короткого молчания спросила Оттилия. - Моя дорогая, я буду искать ее, даже если этих шансов нет вообще. Я клянусь вам отыскать вашу дочь, чего бы мне это не стоило! - Я верю вам, Андре, - отозвалась она, внимательно взглянув ему в глаза. Время шло. В свой срок была сыграна свадьба, и Оттилия сменила фамилию дю Рамбаж на д’Авиль. Молодая, хотя и перебралась в дом мужа на Рябиновой улице, во дворце бывала почти ежедневно, но все время, что граф бывал занят делами, графиня проводила с сестрами. Поведение ее не могло вызвать никаких сплетен, она расцветала с каждым днем и казалась совершенно довольной жизнью, к удивлению придворных кумушек. Если поначалу они еще пророчили, что «вот немного, и начнет любовников, как перчатки, менять, своего под каблук загонит – и давай резвиться, еще ее величество от сестрицы наплачется, такие просто так за стариков нейдут» - то вскоре они были вынуждены умолкнуть, потому что графиня решительно не желала давать кому-либо повода к сплетням. Но постепенно граф начал замечать, что между его женой и старшими ее сестрами будто пробежала черная кошка. Она перестала бывать при дворе, за исключением случаев, прямо предусмотренных протоколом. Будучи очень занят делами, коих становилось все больше – венценосная чета ждала наследника, и король свалил страну на канцлера, посвящая все время супруге – граф упустил из виду состояние и настроение собственной жены. Заметив, обеспокоился, но графиня отнекивалась и уверяла, что с ней все в полном порядке, просто ей прискучила дворцовая суета. А однажды за завтраком Оттилия попросила объяснить, над чем именно сейчас он работает. Граф слегка удивился ее просьбе, но подробно рассказал, в чем выгоды нового закона о таможенных подвигах; еще большим его удивлением был результат этих объяснений: мало того, что она сразу уяснила самую суть, так еще и обратила внимание мужа на незамеченную им ранее фразу. Фраза эта имела несколько двусмысленное звучание и могла допускать размытую трактовку закона, что в планы канцлера, естественно, не входило. В ответ на искреннее восхищение и благодарность Оттилия слегка зарделась и легко согласилась посетить вечером оперу. Заезжая мухляндская труппа давала «Тоску». Была тут, разумеется, и королевская чета, заядлые поклонники лицедейств любого пошиба, и даже госпожа Флора восседала в королевской ложе вместе с супругом. Теодор, как умел, делал умное лицо, но граф прекрасно знал, что этого его свояка опера может заинтересовать единственно в том случае, если на сцене будут присутствовать лошади. А натюрель, конечно. В «Тоске» же, насколько графу было ведомо, с лошадьми обстояло печально, так что де Кальяра тоска ждала полнейшая. В опере он, наконец, заметил испортившиеся отношения между Эммой и Оттилией. Вернее, это просто бросилось ему в глаза. Королева, правда, улыбалась, но без обычного тепла, а та, в свою очередь, так и дышала неприязнью, даже не пытаясь как-то ее скрыть. На это обратил внимание и король, задумчивые глаза его то и дело обращались к свояченнице. С трудом дождавшись конца спектакля, граф посадил жену в карету и отправился домой, где и принялся за расспросы. Каким он, в сущности, был идиотом все это время! Разумеется, разгадка лежала на поверхности. Эмма, наконец-то находящаяся в долгожданной тягости, ни о чем другом думать не могла. Она все время ворковала с мужем и с сестрами о будущем ребенке, любой каприз ее исполнялся мгновенно, с нее не сводили глаз, а стоило ей пожаловаться на усталость, как весь дворец мгновенно начинал ходить на цыпочках. Несчастная Оттилия все это время вспоминала, как дрожала от страха и мучилась дурнотой, не смея никому пожаловаться, как страдала от невыносимой боли, узнав, что отец ее ребенка сначала предал ее, а затем и вовсе покинул этот мир, как в страшных муках произвела на свет дочь, но успела кинуть на нее один только взгляд… И ни разу Эмме не пришло в голову хоть как-то выразить сочувствие младшей сестре. Не то полагая, что незаконнорожденный ребенок вообще недостоин быть упомянут, о таком следует забывать немедленно и навсегда; не то сама Оттилия своей железной выдержкой заставила Эмму думать, что вполне счастлива в супружестве, а ошибки молодости – это всего-навсего ошибки молодости и любое напоминание этого предмета вызовет лишь ее раздражение… Бог весть. Но в итоге графиня д’Авиль была ранена в самое сердце и возненавидела сестру с той же молчаливой страстью, которой бывали отмечены все ее поступки. К этому времени канцлер уже не на шутку был встревожен ситуацией, складывающейся в стране. Его величество, известный поклонник вольнодумства, по мнению графа, шел прямиком в пропасть. «Неужели пример Франции, залитой кровью, ничему его не научил?», думал он. Франция, прекрасная Франция, поднятая на дыбу санкюлотами и растерзанная в кровавые клочья – какая насмешка над трудами всей жизни великого кардинала Ришелье! И вольнодумство Анри, не сопровождаемое реформами, могло иметь самые печальные последствия. А для реформ требовалось время и огромные усилия, о чем король не задумывался. И в эти поры портятся отношения не просто сестер – но королевы и жены канцлера! Из тайного дневника канцлера: «Меня почитают человеком без слабостей. Это и в самом деле так, однако же в одной-единственной я не могу отказать себе. Тщеславие суть прах; и тем не менее и я не избежал сего греха. Должность моя и положение таковы, что откровенности не предполагают, а тех, кто осмеливается судить ныне о делах моих, volens-nolens ждет участь печальная. Но не вечен я, и знаю, что по кончине моей сыщутся охотники оболгать и опорочить само имя мое и дела, коим отдаю все силы и уменья. Не приведи Господь, иному сочинителю встанет в ум сочинить пиесу или роман, где выведет меня главным злодеем, и лжа сия пойдет гулять по головам, так что никто и не сыщет вовек правды. Чему примером злосчастный гений великого человека, Армана дю Плесси кардинала Ришелье. Воистину велики были дела его, однако ж достало гнусной книжонки, чтобы фигляры принялись представлять его в совершенно монструозном свете. И кто теперь задумается, так ли все было на самом деле? И вот, подобно самому великому кардиналу, решился я составлять мемуары, кои буду, по причинам известным, держать в тайне. Авось когда-нибудь явятся они миру, чтобы поведать правду». «Сколько карьер, сколько честолюбивых умов и великолепных помыслов кануло в безвестность из-за женщин! Мало ли примеров дает нам история? В свою очередь и я оказался перед нелегким выбором. О, над карьерой моей я работал долго и трудно, будто каторжник, все давалось мне сложнее, чем другим. Я был не богат, не родовит, не красив, да и здоровье мое не отличалось крепостью. Одна лишь воля и уверенность в своих силах вели меня по жизни. Тем более оснований у меня гордиться тем, чего я уже достиг. И что же? Все пойдет прахом, «коню под хвост», как любит выражаться Теодор де Кальяр, лишь оттого, что двум дамам не ужиться вместе? Но Оттилия… разве не обещал я ей свою поддержку и защиту, не клялся быть с нею и в горе, и в радости? Я надеялся, что мне или удастся отыскать, наконец, Оливию, или наследник короны заставит ее отдать ему всю нерастраченную нежность. К несчастью, не случилось ни первого, ни второго. Вид счастливой четы с принцем лишь заставляет Оттилию растравлять свои раны, а вестей о местонахождении ее дочери по-прежнему нет. Боюсь, что и появление Оливии в нашем доме сейчас едва ли исправило бы ситуацию, становящуюся все более угрожающей. Его величество все чаще выказывает мне свое недовольство, а его лицедеи, с полного его одобрения, дерзают представлять свояков его во все более смешном свете. Я уже не на шутку опасаюсь, что Анри отправит меня в отставку. Страшно подумать, до чего он может довести страну!» «Я вынужден пойти на эту жертву. Они погубят себя и все вместе с собой. Решено – я займу место регента до совершеннолетия наследника. Теодор получит маршальский жезл. Пусть занимается кавалерией.» «Господь смеется над теми, кто строит планы. Принц сделался нем после длительной горячки и потерял память, прогнозы лекарей неутешительны, ждать долее нельзя, придется сделать короля из Теодора. Он, разумеется, не обладает государственным умом, но, по крайней мере, не станет мешать мне заниматься делами. Оттилия отчего-то решила, что я затеял все это, дабы сделаться королем самому. Да, все же она понимает меня несколько превратно. Я хочу остаться в истории, как человек, добившийся величия и процветания своей страны, а не разрушивший ее. Узурпатор? Боже упаси! Теодор все же принадлежит к одному из старейших родов Абидонии, а я? Тут начнется такая война за корону, что революция покажется приятной прогулкой в вишневом саду! Даже права Теодора на корону более чем сомнительны, что уж говорить обо мне». «Бог мой, насколько все же глупа наша новая королева! Ни в какую не желает понимать, что происхождение Патрика должно оставаться строжайшей тайной – это же прямая угроза Теодору! Стоит хоть кому-то узнать, что принц жив, и знать поднимется на дыбы, требуя возвращения трона малолетнему королю и назначения регента. И нет ни малейшего сомнения, что этим регентом станет герцог Эльстрам – глупый, как индюк, и столь же напыщенный. Первое, что он сделает – отправит меня в отставку: еще бы, он давно меня ненавидит за то, что я когда-то отсоветовал королю назначать герцога наместником Хартоги. Ах, как герцог рвался туда, после того, как в Хартогских горах открыли изумрудные залежи! Сколько денег бы недополучила казна его стараниями! Пришлось основательно запугать Флору, угрожая и ей, и ее дочери, и принцу. Хочется надеяться, что такие доводы доступны ее рассудку». Много лет спустя. После известных событий графиня д’Авиль не стала дожидаться, пока кто-нибудь опечатает кабинет ее покойного мужа. Следовало просмотреть все, что можно – она теперь вдова, кто ее защитит, кроме нее самой. Итак, Оттилия потихоньку проскользнула в кабинет канцлера и схватила со стола листок, лежащий поверх. Первые же слова, начертанные хорошо знакомым ей почерком, заставили ее похолодеть: «Моя дорогая супруга! Я исполнил данную Вам клятву – я нашел Вашу дочь. Только что у меня был человек, все эти годы разыскивавший Оливию. Доказательства неопровержимы: Оливия здесь, во дворце. Разумеется, ныне ее зовут иначе – люди, ее воспитавшие, дали ей имя Мар…» На этом записка обрывалась. Оттилия бессильно выронила листок, он плавно порхнул на ковер. Да, сейчас она отчетливо припомнила, когда она вбежала к мужу с известием, что к Патрику вернулась речь, он что-то писал. Завидев жену, заметно смутился, хотел что-то сказать, но она опередила, а после Андре было уже не до того. Боже мой! Промедли она какие-то пять секунд – и теперь знала бы, кто ее дочь! Какая насмешка судьбы… Кто же? Кто? Мар… Маргарита? Мария? Марианна? Марта? Марселла?.. Кто?! 2008 год.

24. «Молчи, как встарь, скрывая свет…»

Молчи, как встарь, скрывая свет, -
Я ранних тайн не жду.
На мой вопрос - один ответ:
Ищи свою звезду.

Не жду я ранних тайн, поверь
Они не мне взойдут.
Передо мной закрыта дверь
В таинственный приют.

Передо мной - суровый жар
Душевных слез и бед,
И на душе моей пожар -
Один, один ответ.

Молчи, как встарь, - я услежу
Восход моей звезды,
Но сердцу, сердцу укажу
Я поздних тайн следы.

Но первых тайн твоей весны
Другим приснится свет.
Сольются наши две волны
В горниле поздних бед.
18 декабря 1901

В прошлом стихотворении ему напомнили про служение, ему сопоставили, противопоставили «истинное чудо» груды камней и неотвязный кошмар «царицы». В этом – не осталось двойственности, путанности, сумерек. В этом он целеустремлен, решителен, ясен.
И проясняется, чем его искушают – тайнами. У Тебя на всё – один единственный ответ. А у других…
У йогов есть притча:
« – Почему люди не летают?
« – Кто хочет – не может, а кто может – тому уже не надо.
И ему предлагают – умения. Искушают искусствами. Прельщают раскрытием древних тайн:

«…И медленным и сладким ядом
Он тихо узника поит,
Заворожив бездонным взглядом.»
22.* «Мне битва сердце веселит…» - http://www.proza.ru/2017/12/08/1104

*
*
вкратце о месте стихотворения в общем своде книги «Стихи о Прекрасной Даме».

Ал. Блок: «Символист уже изначала - теург, то есть обладатель тайного знания, за которым стоит тайное действие».
Теургия - это человеческая практика по работе с божественными сущностями. «Стихи о Прекрасной Даме» - рабочий дневник Александра Блока о ходе подобной практики.
Спустя десять лет он напишет Андрею Белому: “Отныне я не посмею возгордиться, как некогда, когда, неопытным юношей, задумал тревожить тёмные силы - и уронил их на себя.”
«Стихи о Прекрасной Даме» как раз об этом - о тёмных силах и о гордыни попытки справится с ними.
Справиться не получилось. Спустя ещё десять лет, уже после смерти Блока, Андрей Белый резюмирует:
«Первый том - потрясенье: стремительный выход из лона искусства; и - встреча с Видением Лучезарной подруги; и - далее: неумение воплотить эту встречу, обрыв всех путей»

Для Блока было важно подчеркнуть рабочий, реалистический характер книги («к моим же словам прошу отнестись как к словам, играющим служебную роль, как к Бедекеру [путеводитель], которым по необходимости пользуется путешественник»), поэтому вместо трёх разделов с мистическими названиями «Неподвижность», «Перекрёстки», «Ущерб» первого издания в канонической редакции их стало шесть, у которых вместо всякой философии теперь только указания на место и время действия.

I. С.-Петербург. Весна 1901 года. Юный теург обретает свет, но появляется и «гадалка» из Тёмного храма.
II. С. Шахматово. Лето 1901 года. Поэт учится работать с обретёнными силами, но постоянно путается меж Ясной и гадалкой, меж Солнцем и любимой. Меж Тобою и тобой.

III. С.-Петербург. Осень и зима 1901 года. Грань богопознания: попытка – успешная! – увидеть в любимой богиню, то есть раскрыть в «тебе» – Тебя! Но тут же появляются «двойники», которые искушают теурга россыпью миров.

IV. С.-Петербург. Зима и весна 1902 года. Видение Моисея, готовность к Акту, видение, как «мы странствовали с Ним по городам» – но что это все? – послания от Тебя или обманки «двойников»? И – снова видение Моисея, видение Неопалимой Купины, осознание, что Ты – Купина, то есть Ты – прямой призыв Господен к действию, как некогда к простому пастуху Моисею: «Иди! И соверши небывалое». Но опять вмешиваются акторы лиловых миров – гадалка, двуликий, двойник. И поэт срывается в открытые ему «двойниками» другие миры.
V. С. Шахматово. Лето 1902 года. Лето зимних кошмаров, лето расплаты… Но в ответ на прямой призыв: «Приходи, Я тебя успокою», поэт настаивает на своём праве на «каменные дороги».
VI. С.-Петербург. Осень - 7 ноября 1902 года. Он выходит на Тропу миров – лиловых миров. Бродит по ней, отчаивается. Он, ставя на кон свою жизнь, прорывается к Храму, но, судя по всему, это – тёмный храм.

Данное стихотворение относится ко ВОСЬМОЙ сцене ТРЕТЬЕГО раздела. Всего сцен в нем – девять:

1.Неверящая «ты».
«ты» не веришь мне, не видишь себя
2.Грань богопознания:
попытка – успешная! – увидеть в «тебе» богиню. Увидеть, как «Белый, белый ангел бога / Сеет розы на пути». Но… нет, «ты» из-за своей «нарастающей страсти», «ты» осталась – «в сумраке».
3.Вставка чужим почерком:
«Ты» сомневается по поводу поэта: «Горят слова “Не друг, а враг”».
4.Явное колдовство.
Первое явное явление двойников – сущностей-проводников по другим реальностям: ему показывают Елену, со стен Трои наблюдающей за высадкой ахейцев.
5.Возвращение.
Рефлексии по этому поводу. Вставка чужим почерком: предостережение, попытка удержать «от… ярких дорог».
6. Поле вечной битвы.
ему показывают поле вечной битвы, ему показывают, что «ты» – «другая, немая, безликая, / Притаилась, колдуешь в тиши». То есть, «ты» – из безликих.
7. Случайные встречи.
Наша реальность – он ждет любимую, но встреч с нею сразу становится мало – он тоскует по иномирью.

8.Злая дева.
На фоне встреч с любимой – путаница реальностей. «Неотвязный» искушает тайнами, «ты» ведешь туда, где за «тобой» – «огневые струи», а двойники проводят экскурсию в «лиловые миры».

9.Тропа
Рефлексии по поводу двойников, и блуждание с ними по Тропе миров.

К сцене данного стихотворения относятся ШЕСТЬ произведений:

источник

Молчи, как встарь, скрывая свет…

Молчи, как встарь, скрывая свет, – Я ранних тайн не жду. На мой вопрос – один ответ: Ищи свою звезду. Не жду я ранних тайн, поверь Они не мне взойдут. Передо мной закрыта дверь В таинственный приют. Передо мной – суровый жар Душевных слез и бед, И на душе моей пожар – Один, один ответ. Молчи, как встарь, – я услежу Восход моей звезды, Но сердцу, сердцу укажу Я поздних тайн следы. Но первых тайн твоей весны Другим приснится свет. Сольются наши две волны В горниле поздних бед.

Вечереющий сумрак, поверь, Мне напомнил неясный ответ. Жду – внезапно отворится дверь, Набежит исчезающий свет. Словно бледные в прошлом мечты, Мне лица сохранились черты И отрывки неведомых слов, Словно отклики прежних миров, Где жила ты и, бледная, шла, Под ресницами сумрак тая, За тобою – живая ладья, Словно белая лебедь, плыла, За ладьей – огневые струи – Беспокойные песни мои… Им внимала задумчиво ты, И лица сохранились черты, И запомнилась бледная высь, Где последние сны пронеслись. В этой выси живу я, поверь, Смутной памятью сумрачных лет, Смутно помню – отворится дверь, Набежит исчезающий свет.

Смотрел отвека бог лукавый На эти душные цветы. Их вековечною отравой Дыши и упивайся ты. С их страстной, с их истомной ленью В младые сумерки твои И пламенной и льстивой тенью Войдут мечтания мои. Неотвратимы и могучи, И без свиданий, и без встреч, Они тебя из душной тучи Живою молньей будут жечь.

Лежат холодные туманы, Горят багровые костры. Душа морозная Светланы В мечтах таинственной игры. Скрипнет снег – сердца займутся – Снова тихая луна. За воротами смеются, Дальше – улица темна. Дай взгляну на праздник смеха, Вниз сойду, покрыв лицо! Ленты красные – помеха, Милый глянет на крыльцо… Но туман не шелохнется, Жду полуночной поры. Кто-то шепчет и смеется, И горят, горят костры… Скрипнет снег – в морозной дали Тихий, крадущийся свет. Чьи-то санки пробежали… «Ваше имя?» – Смех в ответ. Вот поднялся вихорь снежный, Побелело всё крыльцо… И смеющийся, и нежный Закрывает мне лицо… Лежат холодные туманы, Бледнея, крадется луна. Душа задумчивой Светланы Мечтой чудесной смущена…

Бегут неверные дневные тени…

Бегут неверные дневные тени. Высок и внятен колокольный зов. Озарены церковные ступени, Их камень жив – и ждет твоих шагов. Ты здесь пройдешь, холодный камень тронешь, Одетый страшной святостью веков, И, может быть, цветок весны уронишь Здесь, в этой мгле, у строгих образов. Растут невнятно розовые тени, Высок и внятен колокольный зов, Ложится мгла на старые ступени… Я озарен – я жду твоих шагов.

Высоко с темнотой сливается стена…

Высоко с темнотой сливается стена, Там – светлое окно и светлое молчанье. Ни звука у дверей, и лестница темна, И бродит по углам знакомое дрожанье. В дверях дрожащий свет и сумерки вокруг. И суета и шум на улице безмерней. Молчу и жду тебя, мой бедный, поздний друг, Последняя мечта моей души вечерней.

Там, в полусумраке собора, В лампадном свете образа. Живая ночь заглянет скоро В твои бессонные глаза. В речах о мудрости небесной Земные чуятся струи. Там, в сводах – сумрак неизвестный, Здесь – холод каменной скамьи. Глубокий жар случайной встречи Дохнул с церковной высоты На эти дремлющие свечи, На образа и на цветы. И вдохновительно молчанье, И скрыты помыслы твои, И смутно чуется познанье И дрожь голубки и змеи.

Я укрыт до времени в приделе…

Я укрыт до времени в приделе, Но растут великие крыла. Час придет – исчезнет мысль о теле, Станет высь прозрачна и светла. Так светла, как в день веселой встречи, Так прозрачна, как твоя мечта. Ты услышишь сладостные речи, Новой силой расцветут уста Мы с тобой подняться не успели, – Загорелся мой тяжелый щит. Пусть же ныне в роковом приделе, Одинокий, в сердце догорит. Новый щит я подниму для встречи, Вознесу живое сердце вновь. Ты услышишь сладостные речи, Ты ответишь на мою любовь. Час придет – в холодные метели Даль весны заглянет, весела. Я укрыт до времени в приделе, Но растут всемощные крыла.

Вдали мигнул огонь вечерний…

Вдали мигнул огонь вечерний – Там расступились облака. И вновь, как прежде, между терний Моя дорога нелегка. Мы разошлись, вкусивши оба Предчувствий неги и земли. А сердце празднует до гроба Зарю, мигнувшую вдали. Так мимолетно перед нами Перепорхнула жизнь – и жаль: Всё мнится – зорь вечерних пламя В последний раз открыло даль.

Сны раздумий небывалых Стерегут мой день. Вот видений запоздалых Пламенная тень. Все лучи моей свободы Заалели там. Здесь снега и непогоды Окружили храм. Все виденья так мгновенны – Буду ль верить им? Но Владычицей вселенной, Красотой неизреченной, Я, случайный, бедный, тленный, Может быть, любим. Дни свиданий, дни раздумий Стерегут в тиши… Ждать ли пламенных безумий Молодой души? Иль, застывши в снежном храме Не открыв лица, Встретить брачными дарами Вестников конца?

На весенний праздник света…

На весенний праздник света Я зову родную тень. Приходи, не жди рассвета, Приноси с собою день! Новый день – не тот, что бьется С ветром в окна по весне! Пусть без умолку смеется Небывалый день в окне! Мы тогда откроем двери, И заплачем, и вздохнем, Наши зимние потери С легким сердцем понесем…

Или устал ты до времени, Просишь забвенья могил, Сын утомленного племени, Чуждый воинственных сил? Ищешь ты кротости, благости, Где ж молодые огни? Вот и задумчивой старости К нам придвигаются дни. Негде укрыться от времени – Будет и нам череда… Бедный из бедного племени! Ты не любил никогда!

Сны безотчетны, ярки краски…

Сны безотчетны, ярки краски, Я не жалею бледных звезд. Смотри, как солнечные ласки В лазури нежат строгий крест. Так – этим ласкам близ заката Он отдается, как и мы, Затем, что Солнцу нет возврата Из надвигающейся тьмы. Оно зайдет, и, замирая, Утихнем мы, погаснет крест, – И вновь очнемся, отступая В спокойный холод бледных звезд.

Мы живем в старинной келье…

Мы живем в старинной келье У разлива вод. Здесь весной кипит веселье, И река поет. Но в предвестие веселий, В день весенних бурь К нам прольется в двери келий Светлая лазурь. И полны заветной дрожью Долгожданных лет Мы помчимся к бездорожью В несказанный свет.

И Дух и Невеста говорят: прииди.