Дачники спектакль. Пьеса «Дачники» М. Горького о кризисе интеллигенции начала XX века. Женщина с подвязанной щекой

СЦЕНЫ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

• Басов, Сергей Васильевич, адвокат, под 40 лет.
• Варвара Михайловна, его жена, 27 лет.
• Калерия, сестра Басова, 29 лет.
• Влас, брат жены Басова, 25 лет.
• Суслов, Петр Иванович, инженер, 42 года.
• Юлия Филипповна, его жена, 30 лет.
• Дудаков, Кирилл Акимович, доктор, 40 лет.
• Ольга Алексеевна, его жена, 35 лет.
• Шалимов, Яков Петрович, литератор, лет 40.
• Рюмин, Павел Сергеевич, 32 года.
• Марья Львовна, врач, 37 лет.
• Соня, дочь ее, 18 лет.
• Двоеточие, Семен Семенович, дядя Суслова, 55 лет.
• Замыслов, Николай Петрович, помощник Басова, 28 лет.
• Зимин, студент, 23 года.
• Пустобайка, дачный сторож, 50 лет.
• Кропилкин, сторож.
• Саша, горничная Басовых.
• Женщина с подвязанной щекой
• Господин Семенов
• Дама в желтом платье любители
• Молодой человек в клетчатом костюме драматического
• Барышня в голубом искусства.
• Барышня в розовом
• Юнкер
• Господин в цилиндре

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Дача Басовых. Большая комната, одновременно столовая и гостиная. В задней стене налево открытая дверь в кабинет Басова, направо дверь в комнату его жены. Эти комнаты разделены коридором, вход в него завешен темной портьерой. В правой стене окно и широкая дверь на террасу; в левой два окна. Посреди комнаты большой обеденный стол, против двери в кабинет рояль. Мебель плетеная, дачная, только около входа в коридор широкий диван, покрытый серым чехлом. Вечер. Басов сидит за столом в кабинете, перед ним рабочая лампа под зеленым абажуром. Он пишет, сидя боком к двери, поворачивает голову, присматривается к чему-то в полутьме большой комнаты и порой тихо напевает. Варвара Михайловна бесшумно выходит из своей комнаты, зажигает спичку, держит ее перед лицом, осматривается. Огонь гаснет. В темноте, тихо подвигаясь к окну, она задевает стул.

Басов. Это кто?

Варвара Михайловна. Я.

Басов. А...

Варвара Михайловна. Ты взял свечу?

Басов. Нет.

Варвара Михайловна. Позвони Сашу.

Басов. Влас приехал?

Варвара Михайловна (у двери на террасу). Не знаю...

Басов. Глупая дача. Устроены электрические звонки, а везде щели... пол скрипит... (Напевает что-то веселое.) Варя, ты ушла?

Варвара Михайловна. Я здесь...

Басов (собирает бумаги, укладывает их). У тебя в комнате дует?

Варвара Михайловна. Дует...

Басов. Вот видишь!

(Саша входит.)

Варвара Михайловна. Дайте огня, Саша.

Басов. Саша, Влас Михайлович приехал?

Саша. Нет еще.

(Саша выходит, возвращается с лампой, ставит ее на стол около кресла. Вытирает пепельницу, на обеденном столе поправляет скатерть. Варвара Михайловна спускает штору, берет с полки книгу, садится в кресло.)

Басов (добродушно). Он стал неаккуратен, этот Влас... и ленив... Последнее время он вообще ведет себя... нелепо как-то. Это - факт.

Варвара Михайловна. Ты хочешь чаю?

Басов. Нет, я уйду к Сусловым.

Варвара Михайловна. Саша, сходите к Ольге Алексеевне... узнайте, не придет ли она пить чай ко мне...

(Саша уходит.)

Басов (запирая бумаги в столе). Ну, вот и кончено! (Выходит из кабинета, расправляя спину.) Ты, Варя, сказала бы ему, разумеется, в мягкой форме...

Варвара Михайловна. Что сказать?

Басов. Ну, чтоб он более... внимательно относился к своим обязанностям... а?

Варвара Михайловна. Я скажу. Только, мне кажется, ты напрасно говоришь о нем... в этом тоне при Саше...

Басов (осматривает комнату). Это - пустяки! От прислуги все равно ничего не скроешь... Как у нас пусто! Надо бы, Варя, прикрыть чем-нибудь эти голые стены... Какие-нибудь рамки... картинки... а то, посмотри, как неуютно!.. Ну, я пойду. Дай мне лапку... Какая ты холодная со мной, неразговорчивая... отчего, а? И лицо у тебя такое скучное, отчего? Скажи!

Варвара Михайловна. Ты очень торопишься к Суслову?

Басов. Да, надо идти. Давно я с ним не играл в шахматы... и давно не целовал твою лапку... почему? Вот странно!

Варвара Михайловна (скрывая улыбку). Так мы отложим беседу о моем настроении до поры... когда у тебя будет более свободное время... Ведь это не важно?

Басов (успокоительно). Ну, конечно! Ведь это я так... что может быть? Ты милая женщина... умная, искренняя... и прочее. Если бы ты имела что-нибудь против меня - ты сказала бы... А отчего у тебя так блестят глазки?.. Нездоровится?

Варвара Михайловна. Нет, я здорова.

Басов. Знаешь... надо бы тебе чем-нибудь заняться, дорогая моя Варя! Ты вот все читаешь... очень много читаешь!.. А ведь всякое излишество вредно, это - факт!

Варвара Михайловна. Не забудь об этом факте, когда будешь пить красное вино у Суслова...

Басов (смеясь). Это ты зло сказала! Но, знаешь, все эти модные, пряные книжки вреднее вина, право! В них есть что-то наркотическое... И сочиняют их какие-то нервно-растерзанные господа. (Зевает.) Вот скоро явится к нам "всамделишный", как дети говорят, писатель: Интересно, каков он стал... вероятно, зазнался немножко... Все эти публичные люди болезненно честолюбивы... вообще, ненормальный народ! Вот и Калерия ненормальна, хотя - какая она писательница, строго говоря? Она будет рада видеть Шалимова. Вот бы ей выйти замуж за него, право! Стара она... Н-да! старовата... и ноет всегда, точно у нее хронически зубы болят... и не очень похожа на красавицу...

Варвара Михайловна. Как ты много говоришь лишнего, Сергей!

Басов. Разве? Ну, ничего, ведь мы с тобой одни... Да, люблю я поболтать. (За портьерой слышен сухой кашель.) Кто это?

Суслов (за портьерой). Я.

Басов (идет к нему навстречу). А я собирался к тебе!

Суслов (молча здоровается с Варварой Михайловной). Идем. Я пришел за тобой... Ты в городе сегодня не был?

Басов. Нет. А что?

Суслов (криво усмехаясь). Говорят, твой помощник выиграл в клубе две тысячи рублей...

Басов. Ого!

Суслов. У какого-то сильно пьяного купца...

Варвара Михайловна. Как вы всегда говорите...

Суслов. Как?

Варвара Михайловна. Да вот... выиграл деньги - и под- черкиваете - у пьяного.

Суслов (усмехаясь). Я не подчеркиваю.

Басов. Что ж тут особенного? Вот если бы он сказал, что Замыслов напоил купца и обыграл его - это, действительно, скверный жанр!.. Идем, Петр... Варя, когда придет Влас. .. ага! вот он... явился!

Влас (входит, в руках его старый портфель). Вы скучали без меня, мой патрон? Приятно знать это! (Суслову, дурачливо, как бы с угрозой.) Вас ищет какой-то человек, очевидно, только что приехавший. Он ходит по дачам пешком и очень громко спрашивает у всех - где вы живете... (Идет к сестре.) Здравствуй, Варя.

Варвара Михайловна. Здравствуй.

Суслов. Черт возьми! Вероятно, это мой дядя...

Басов. Значит, неудобно идти к тебе?

Суслов. Ну, вот еще! Ты думаешь, мне будет приятно с дядей, которого я почти не знаю? Я не видал его лет десять.

Басов (Власу). Пожалуйте ко мне... (Уводит Власа в кабинет.)

Суслов (закуривая). Вы не хотите пойти к нам, Варвара Михайловна?

Варвара Михайловна. Нет... Ваш дядя - бедный?

Суслов. Богатый. Очень. Вы думаете, я только бедных родственников не люблю?

Варвара Михайловна. Не знаю...

Суслов (желчно покашливая). А этот ваш Замыслов в один подлый день скомпрометирует Сергея, вы увидите! Он - прохвост! Не согласны?

Варвара Михайловна (спокойно). Я не хочу говорить с вами о нем.

Суслов. Ну, что ж... Быть по сему. (Помолчав.) А вот вы - немножко рисуетесь вашей прямотой... Смотрите, роль прямого человека - трудная роль... чтобы играть ее только недурно, нужно иметь много характера, смелости, ума... Вы не обижаетесь?

Варвара Михайловна. Нет.

Суслов. И не хотите спорить? Или вы в душе согласны с моими словами?

Варвара Михайловна (просто). Я не умею спорить... не умею говорить...

Суслов (угрюмо). Не обижайтесь на меня. Мне трудно допустить существование человека, который смеет быть самим собой.

Саша (входит). Ольга Алексеевна сказали, что они сейчас придут. Готовить чай?

Варвара Михайловна. Да, пожалуйста.

Саша. Николай Петрович идут к нам.

Суслов (подходя к двери кабинета). Сергей, ты скоро?.. Я ухожу...

Басов. Сейчас, сию минуту!

Замыслов (входит). Мой привет, патронесса! Здравствуйте, Петр Иванович.

Суслов (покашливая). Мое почтение. Каким вы... мотыльком.

Замыслов. Легкий человек! Легко на сердце и в кармане, и в голове легко!

Суслов (грубовато, с иронией). По поводу головы и сердца не буду спорить, а вот о кармане - говорят, вы обыграли кого-то в клубе...

Замыслов (мягко). Обо мне следует сказать: выиграл. Обыграл - это говорят о шулере.

Варвара Михайловна. Про вас всегда слышишь что-нибудь сенсационное. Говорят, это участь недюжинных людей.

Замыслов. По крайней мере сам я, слушая сплетни обо мне, постепенно убеждаюсь в своей недюжинности... А выиграл я, к сожалению, немного - сорок два рубля...

(Суслов, сухо кашляя, отходит налево и смотрит в окно.)

Басов (выходя). Только! Я уж мечтал о шампанском... Ну-с, вы имеете что-нибудь сообщить мне? Я тороплюсь...

Замыслов. Вы уходите? Так я после, это не спешно. Варвара Михайловна, как жаль, что вы не были на спектакле! Юлия Филипповна восхитительно играла... чудесно!..

Варвара Михайловна. Мне вообще нравится, как она играет.

Замыслов (с увлечением). Она - талант! Отрежьте мне голову, если я ошибаюсь!

Суслов (усмехаясь). А вдруг придется отрезать? Совсем без головы - неудобно... Ну, идем, Сергей!.. До свиданья, Варвара Михайловна. Честь имею... (Кланяется Замыслову.)

Басов (заглядывая в кабинет, где Влас разбирает бумаги). Так завтра к девяти утра вы все это перепишете, - могу надеяться?

Влас. Надейтесь... И да посетит вас бессонница, уважаемый патрон...

(Суслов и Басов уходят.)

Замыслов. И я пойду... Вашу ручку, патронесса.

Варвара Михайловна. Оставайтесь пить чай!

Замыслов. Если позволите, я приду потом. А сейчас - не могу! (Быстро уходит.)

Влас (являясь из кабинета). Варя! В этом доме будут пить чай?

Варвара Михаиловна. Позови Сашу. (Кладет ему руки на плечи.) Отчего ты такой измученный?

Влас (трется щекой об ее руку). Устал. С десяти до трех сидел в суде... С трех до семи бегал по городу... Шурочка!.. И не успел пообедать.

Варвара Михайловна. Письмоводитель... Это - ниже тебя, Влас!

Влас (дурачливо). Нужно стараться достигать высот и так далее... я знаю. Но, Варя! - примеры любя, беру трубочиста на крыше: конечно, залез он всех выше... а разве он выше себя?

Варвара Михайловна. Не дури! Почему ты не хочешь поискать другого труда... более полезного, более значительного?..

Влас (комически возмущаясь). Сударыня! Я принимаю хотя и косвенное, но напряженное участие в защите и охране священного института собственности - а вы называете это бесполезным трудом! Какой разврат мысли!

Варвара Михайловна. Ты не хочешь говорить серьезно?..

(Саша входит.)

Влас (Саше). Многоуважаемая! Будьте великодушны, дайте чаю и закусить.

Саша. Сейчас подам. Котлет угодно?

Влас. И котлет и всего прочего, им подобного...Жду!

(Саша уходит.)

Влас (обнимает сестру за талию и ходит с нею по комнате). Ну, ты что?

Варвара Михайловна. Мне почему-то грустно, Власик! Знаешь... иногда, вдруг как-то... ни о чем не думая, всем существом почувствуешь себя точно в плену... Все кажется чужим... скрытно враждебным тебе... все такое не нужное никому... И все как-то несерьезно живут... Вот и ты... балагуришь... шутишь...

Влас (комически становясь перед нею в позу).

Не укоряй меня, мой друг,

За то, что часто я шучу:

Веселой шуткой мой недуг

Перед тобой я скрыть хочу... Стихи собственной фабрикации и гораздо лучше стихов Калерии... Но я не буду читать их до конца: они аршин пять длиной... Дорогая сестра моя! Ты хочешь, чтобы я был серьезен? Так, вероятно, кривой хочет видеть всех ближних своих одноглазыми.

(Входит Саша с чайной посудой и ловко суетится около стола. Слышна трещотка ночного сторожа.)

Варвара Михайловна. Брось, Влас! Не надо болтать.

Влас. Хорошо - сказал он - и грустно замолчал. Н-да! Ты не великодушна, сестренка! Целый день я молчу, переписывая копии разных ябед и кляуз... естественно, что вечером мне хочется говорить... Варвара Михайловна. А мне вот хочется уйти куда-то, где живут простые, здоровые люди, где говорят другим языком и делают какое-то серьезное, большое, всем нужное дело... Ты понимаешь меня?..

Влас (задумчиво). Да... понимаю... Но - никуда ты не уйдешь, Варя!

Варвара Михайловна. А может быть, уйду. (Пауза. Саша вносит самовар.) Вероятно, завтра приедет Шалимов. ..

Влас (зевая). Не люблю я его последних писаний - пусто, скучно, вяло.

Варвара Михайловна. Я видела его однажды на вечере... я была гимназисткой тогда... Помню, он вышел на эстраду, такой крепкий, твердый... непокорные, густые волосы, лицо - открытое, смелое... лицо человека, который знает, что он любит и что ненавидит... знает свою силу... Я смотрела на него и дрожала от радости, что есть такие люди... Хорошо было! да! Помню, как энергично он встряхивал головой, его буйные волосы темным вихрем падали на лоб... и вдохновенные глаза его помню... Прошло шесть-семь - нет, уже восемь лет...

Влас. Ты мечтаешь о нем, как институтка о новом учителе. Берегись, сестра моя! Писатели, как я слыхал, большие мастера по части совращения женщин...

Варвара Михайловна. Это нехорошо, Влас, это - пошло!

Влас (просто, искренно). Ну, не сердись, Варя!

Варвара Михайловна. Ты пойми... я жду его... как весну! Мне нехорошо жить...

Влас. Я понимаю, понимаю. Мне самому нехорошо... совестно как-то жить... неловко... и не понимаешь, что же будет дальше?..

Варвара Михайловна. О да, Влас, да! Но зачем ты...

Влас. Паясничаю?.. Я не люблю, когда другие видят, что мне нехорошо...

Калерия (входит). Какая чудесная ночь! А вы сидите тут - и у вас пахнет угаром.

Влас (встряхиваясь). Мое почтение, Абстракция Васильевна!

Калерия. В лесу так тихо, задумчиво... славно! Луна - ласковая, тени густые и теплые... День никогда не может быть красивее ночи...

Влас (в тон ей). О да! Старушки всегда веселее, чем девушки, и раки летают быстрее, чем ласточки...

Калерия (садясь за стол). Вы ничего не понимаете! Варя, налей мне чаю... Никто не был у нас?

Влас (поучительно-дурачливо). Никто - не может быть или не быть... ибо никто - не существует.

Калерия. Пожалуйста, оставьте меня в покое.

(Влас молча кланяется ей и уходит в кабинет, перебирает там бумаги на столе. За окном вдали слышна трещотка ночного сторожа и тихий свист.)

Варвара Михайловна. К тебе приходила Юлия Филипповна...

Калерия. Ко мне? Ах, да... по поводу спектакля...

Варвара Михайловна. Ты была в лесу?

Калерия. Да. Я встретила Рюмина... он много говорил о тебе...

Варвара Михайловна. Что же он говорил?

Калерия. Ты знаешь...

(Пауза. Влас напевает что-то, гнусаво, негромко.)

Варвара Михайловна (вздыхая). Это очень печально.

Калерия. Для него?

Варвара Михайловна. Однажды он сказал мне, что любовь к женщине - трагическая обязанность мужчины...

Калерия. Ты раньше относилась к нему иначе.

Варвара Михайловна. Ты ставишь это мне в вину? Да?

Калерия. О нет, Варя, нет!

Варвара Михайловна. Сначала я старалась рассеять его печальное настроение...и, правда, много уделяла ему внимания... Потом я увидала, к чему это ведет... тогда он уехал.

Калерия. Ты объяснилась с ним?

Варвара Михайловна. Ни словом! Ни я, ни он...

Калерия. Его любовь должна быть теплой и бессильной... вся - в красивых словах... и без радости. А любовь без радости - для женщины обидна. Тебе не кажется, что он горбатый?

Варвара Михайловна (удивленно). Не замечала... разве? Ты ошибаешься!..

Калерия. В нем, в его душе есть что-то не- стройное... А когда я это замечаю в человеке, мне начинает казаться, что он и физически урод.

Влас (выходит из кабинета, грустно, потрясая пачкой бумаги). Принимая во внимание обилие сих кляуз и исходя из этого факта, честь имею заявить вам, патронесса, что при всем горячем желании моем - не могу я исполнить к сроку, назначенному патроном, возложенную на меня неприятную обязанность!..

Варвара Михайловна. Я помогу тебе потом. Пей чай.

Влас. Сестра моя! Воистину ты - сестра моя! Гордись этим! Абстракция Васильевна, учитесь любить ближнего, пока жива сестра моя и я сам!..

Калерия. А знаете, - вы горбатый!

Влас. С какой точки зрения?

Калерия. У вас горбатая душа.

Влас. Это, надеюсь, не портит моей фигуры?

Калерия. Грубость - такое же уродство, как горб... Глупые люди - похожи на хромых...

Влас (в тон ей). Хромые - на ваши афоризмы...

Калерия. Люди пошлые кажутся мне рябыми, и почти всегда они - блондины...

Влас. Все брюнеты рано женятся, а метафизики - слепы и глухи... очень жаль, что они владеют языком!

Калерия. Это неостроумно! И вы, наверное, даже не знаете метафизики.

Влас. Знаю. Табак и метафизика суть предметы наслаждения для любителей. Я не курю и о вреде табака ничего не знаю, но метафизиков читал, это вызывает тошноту и головокружение...

Калерия. Слабые головы кружатся и от запаха цветов!

Варвара Михайловна. Вы кончите ссорой!

Влас. Я буду есть - это полезнее.

Калерия. Я поиграю - это лучше. Как душно здесь, Варя!

Варвара Михайловна. Я открою дверь на террасу... Ольга идет...

(Пауза. Влас пьет чай. Калерия садится за рояль. За окном тихий свист сторожа, и, в ответ ему, издали доносится еще более тихий свист. Калерия тихонько касается клавиш среднего регистра. Ольга Алексеевна входит, быстро откинув портьеру, точно влетает большая, испуганная птица, сбрасывает с головы серую шаль.)

Ольга Алексеевна. Вот и я... едва вырвалась! (Целует Варвару Михайловну.) Добрый вечер, Калерия Васильевна! О, играйте, играйте! Ведь можно и без рукопожатий, да? Здравствуйте, Влас.

Влас. Добрый вечер, мамаша!

Варвара Михайловна. Ну, садись... Налить чаю? Почему я так долго не шла?

Ольга Алексеевна (нервно). Подожди! Там, на воле - жутко... и кажется, что в лесу притаился кто-то... недобрый... Свистят сторожа, и свист такой... насмешливопечальный... Зачем они свистят?

Влас. Н-да! Подозрительно! Не нас ли это они освистывают?

Ольга Алексеевна. Мне хотелось поскорее придти к тебе... а Надя раскапризничалась, должно быть, тоже нездоровится ей... Ведь Волька нездоров, ты знаешь? Да, жар у него... потом нужно было выкупать Соню... Миша убежал в лес еще после обеда, а вернулся только сейчас, весь оборванный, грязный и, конечно, голодный... А тут приехал муж из города и чем-то раздражен... молчит, нахмурился... Я совершенно завертелась, право... Эта новая горничная - чистое наказанье! Стала мыть пузырьки для молока кипятком, и они полопались!

Варвара Михайловна (улыбаясь). Бедная ты моя... славная моя! Устаешь ты...

Влас. О Марфа, Марфа! Ты печешься о многом - оттого-то у тебя все перепекается или недопечено... какие мудрые слова!

Калерия. Только звучат скверно: перепе - фи!

Влас. Прошу извинить - русский язык сочинил не я!

Ольга Алексеевна (немного обиженная). Вам, конечно, смешно слушать все это... вам скучно... я понимаю! Но что же! У кого что болит, тот о том и говорит... Дети... когда я думаю о них, у меня в груди точно колокол звучит... дети, дети! Трудно с ними, Варя, так трудно, если бы ты знала!

Варвара Михайловна. Ты прости меня, - мне все кажется, что ты преувеличиваешь...

Ольга Алексеевна (возбужденно). Нет, не говори! Ты не можешь судить... Не можешь! Ты не знаешь, какое это тяжелое, гнетущее чувство - ответственность перед детьми! Ведь они будут спрашивать меня, как надо жить... А что я скажу?

Влас. Да вы чего же раньше времени беспокоитесь? Может, они не спросят? Может быть, сами догадаются, как именно надо жить...

Ольга Алексеевна. Вы же не знаете! Они уже спрашивают, спрашивают! И это страшные вопросы, на которые нет ответов ни у меня, ни у вас, ни у кого нет! Как мучительно трудно быть женщиной!..

Влас (негромко, но серьезно). Нужно быть человеком...

(Идет в кабинет и садится там за стол. Пишет.)

Варвара Михайловна. Перестань, Влас! (Встает и медленно отходит от стола к двери на террасу.)

Калерия (мечтательно). Но заря своей улыбкой погасила звезды в небе. (Тоже встает из-за рояля, стоит в двери на террасу рядом с Варварой Михайловной.)

Ольга Алексеевна. Я, кажется, на всех нагнала тоску? Точно сова ночью... о боже мой! Ну, хорошо, не буду об этом... Зачем же ты ушла, Варя? иди ко мне... а то я подумаю, что тебе тяжело со мной.

Варвара Михайловна (быстро подходит). Какой вздор, Ольга! Мне просто стало невыносимо жалко...

Ольга Алексеевна. Не надо... Знаешь, я сама иногда чувствую себя противной... и жалкой... мне кажется, что душа моя вся сморщилась и стала похожа на старую маленькую собачку... бывают такие комнатные собачки... они злые, никого не любят и всегда хотят незаметно укусить...

Калерия. Восходит солнце и заходит, - а в сердцах людей всегда сумерки.

Ольга Алексеевна. Вы что?

Калерия. Я?.. Это... так я, сама с собой беседую.

Варвара Михайловна. Влас, прошу тебя, молчи!

Влас. Молчу...

Ольга Алексеевна. Это я его настроила...

Калерия. Из леса вышли люди. Смотрите, как это красиво! И как смешно размахивает руками Павел Сергеевич...

Варвара Михайловна. Кто с ним еще?

Калерия. Марья Львовна... Юлия Филипповна... Соня, Зимин... и Замыслов.

Ольга Алексеевна (кутается в шаль). А я такая замухрышка! Эта франтиха Суслова посмеется надо мной... Вот не люблю ее!

Варвара Михайловна. Влас, позвони Сашу.

Влас. Вы, патронесса, отрываете меня от моих прямых обязанностей - так и знайте!

Ольга Алексеевна. Эта великолепная барыня... совсем не занимается детьми, и - странно: они у нее всегда здоровы.

Марья Львовна (входит в дверь с террасы). Ваш муж сказал, что вам нездоровится, - правда? Что с вами, а?

Варвара Михайловна. Я рада, что вы зашли, но я здорова...

(На террасе шум, смех.)

Марья Львовна. Лицо немножко нервное... (Ольге Алексеевне.) И вы здесь? Я не видала вас так давно...

Ольга Алексеевна. Как будто вам приятно видеть меня... всегда такую кислую...

Марья Львовна. А если мне нравится кислое? Как ваши детки?

Юлия Филипповна (входит с террасы). Вот сколько я привела вам гостей! Но вы не сердитесь - мы скоро уйдем. Здравствуйте, Ольга Алексеевна. .. А почему же не входят мужчины? Варвара Михайловна, там Павел Сергеевич и Замыслов. Я позову их, можно?

Варвара Михайловна. Конечно!

Юлия Филипповна. Идемте, Калерия Васильевна.

Марья Львовна (Власу). Вы похудели, отчего?

Влас. Не могу знать!

Саша (входя в комнату). Подогреть самовар?

Варвара Михайловна. Пожалуйста... и поскорее.

Марья Львовна (Власу). А зачем вы гримасничаете?

Ольга Алексеевна. Он всегда...

Влас. Такая специальность у меня!

Марья Львовна. Все стараетесь быть остроумным? Да? И все неудачно?.. Дорогая моя Варвара Михайловна, Павел Сергеевич ваш окончательно погружается в прострацию...

Варвара Михайловна. Почему же мой?

(Входит Рюмин. Потом Юлия Филипповна и Калерия. Влас, нахмурившись, идет в кабинет и затворяет за собою дверь. Ольга Алексеевна отводит Марью Львовну налево и что-то неслышно говорит ей, указывая на грудь.)

Рюмин. Вы извините за такое позднее вторжение...

Варвара Михайловна. Я рада гостям...

Юлия Филипповна. Дачная жизнь хороша именно своей бесцеремонностью... Но если бы вы слышали, как они спорили, он и Марья Львовна!

Рюмин. Я не умею говорить спокойно о том... что так важно, необходимо выяснить...

(Саша вносит самовар. Варвара Михайловна - у стола - тихо отдает ей какие-то приказания, готовит посуду для чая. Рюмин, стоя у рояля, смотрит на нее задумчиво и упорно.)

Юлия Филипповна. Вы очень нервны, это мешает вам быть убедительным! (Варваре Михайловне.) Ваш муж сидит с моим орудием самоубийства, пьют коньяк, и у меня такое предчувствие, что они изрядно напьются. К мужу неожиданно приехал дядя - какой-то мясоторговец или маслодел, вообще фабрикант, хохочет, шумит, седой и кудрявый... забавный! А где же Николай Петрович? Благоразумный рыцарь мой?..

Замыслов (с террасы). Я здесь, Инезилья, стою под окном...

Юлия Филипповна. Идите сюда. Что вы там говорили?

Замыслов (входя). Развращал молодежь... Соня и Зимин убеждали меня, что жизнь дана человеку для ежедневного упражнения в разрешении разных социальных, моральных и иных задач, а я доказывал им, что жизнь - искусство! Вы понимаете, жизнь - искусство смотреть на все своими глазами, слышать своими ушами...

Юлия Филипповна. Это - вздор!

Замыслов. Я его сейчас только выдумал, но чувствую, что это останется моим твердым убеждением! Жизнь - искусство находить во всем красоту и радость, даже искусство есть и пить... Они ругаются, как вандалы.

Юлия Филипповна. Калерия Васильевна... Прекратите болтовню!

Замыслов. Калерия Васильевна! Я знаю, вы любите все красивое - почему вы не любите меня? Это ужасное противоречие.

Калерия (улыбаясь). Вы такой... шумный, пестрый...

Замыслов. Гм... но теперь не в этом дело... Мы - я и эта прекрасная дама...

Юлия Филипповна. Перестаньте же! Мы пришли...

Замыслов (кланяясь). К вам!

Юлия Филипповна. Чтобы просить...

Замыслов (кланяясь еще ниже). Вас!

Юлия Филипповна. Я не могу! Пойдемте в вашу милую, чистую комнатку... я так люблю ее...

Замыслов. Пойдемте! Здесь все мешает нам.

Калерия (смеясь). Идемте!

(Идут ко входу в коридор.)

Юлия Филипповна. Постойте! Вы представьте: фамилия дяди мужа - Двоеточие!

Замыслов (дважды тычет пальцем в воздух). Понимаете? Двоеточие!

(Смеясь, скрываются за портьерой.)

Ольга Алексеевна. Какая она всегда веселая, а ведь я знаю, - живется ей не очень... сладко... С мужем она...

Варвара Михайловна (сухо). Это не наше дело, Оля, мне кажется...

Ольга Алексеевна. Разве я говорю что-нибудь дурное?

Рюмин. Как теперь стали часты семейные драмы...

Соня (выглядывая в дверь). Мамашка! Я ухожу гулять...

Марья Львовна. Еще гулять?

Соня. Еще! Тут так много женщин, а с ними всегда невыносимо скучно...

Марья Львовна (шутя). Ты - осторожнее... Твоя мать - тоже женщина...

Соня (вбегая). Мамочка! Неужели? давно?

Ольга Алексеевна. Что она болтает!

Варвара Михайловна. И хоть бы поздоровалась!

Марья Львовна. Сонька! Ты неприлична!

Соня (Варваре Михайловне). Да ведь мы видели сегодня друг друга? Но я с наслаждением поцелую вас... я добра и великодушна, если это мне доставляет удовольствие... или по крайней мере ничего не стоит...

Марья Львовна. Сонька! Перестань болтать и убирайся.

Соня. Нет, какова моя мамашка! Вдруг назвала себя женщиной! Я с ней знакома восемнадцать лет и первый раз слышу это! Это знаменательно!

Зимин (просовывая голову из-за портьеры). Да вы идете или нет?

Варвара Михайловна. Вы что же не входите?.. Пожалуйста.

Соня. Он невозможен в приличном обществе.

Зимин. Она оторвала мне рукав у тужурки - вот и все!..

Соня. И только! Этого ему мало, он недоволен мной... Мамашка, я за тобой зайду, хорошо? А теперь иду слушать, как Макс будет говорить мне о вечной любви...

Зимин. Как же... Дожидайтесь!

Соня. Посмотрим, юноша! До свиданья. Луна еще есть?

Зимин. И я не юноша... В Спарте... Позвольте, Соня, зачем же толкать человека, который...

Соня. Еще не человек... вперед - Спарта!

Рюмин. Славная дочь у вас, Марья Львовна.

Ольга Алексеевна. Когда-то и я была похожа на нее...

Варвара Михайловна. Мне нравится, как вы относитесь друг к другу... славно! Садитесь чай пить, господа!

Марья Львовна. Да, мы друзья

Ольга Алексеевна. Друзья... как это достигается?

Марья Львовна. Что?

Ольга Алексеевна. Дружба детей.

Марья Львовна. Да очень просто: нужно быть искренней с детьми, не скрывать от них правды... не обманывать их.

Рюмин (усмехаясь). Ну, это, знаете, рискованно! Правда груба и холодна, и в ней всегда скрыт тонкий яд скептицизма... Вы сразу можете отравить ребенка, открыв перед ним всегда страшное лицо правды.

Марья Львовна. А вы предпочитаете отравлять его постепенно?.. Чтобы и самому не заметить, как вы изуродуете человека?

Рюмин (горячо и нервно). Позвольте! Я этого не говорил! Я только против этих... обнажений... этих неумных, ненужных попыток сорвать с жизни красивые одежды поэзии, которая скрывает ее грубые, часто уродливые формы... Нужно украшать жизнь! Нужно приготовить для нее новые одежды, прежде чем сбросить старые...

Марья Львовна. О чем вы говорите? - не понимаю!..

Рюмин. О праве человека желать обмана!.. Вы часто говорите - жизнь! Что такое - жизнь? Когда вы говорите о ней, она встает предо мной, как огромное, бесформенное чудовище, которое вечно требует жертв ему, жертв людьми! Она изо дня в день пожирает мозг и мускулы человека, жадно пьет его кровь. (Все время Варвара Михайловна внимательно слушает Рюмина, и постепенно на лице ее появляется выражение недоумевающее. Она делает движение, как бы желая остановить Рюмина.) Зачем это? Я не вижу в этом смысла, но я знаю, что чем более живет человек, тем более он видит вокруг себя грязи, пошлости, грубого и гадкого... и все более жаждет красивого, яркого, чистого!.. Он не может уничтожить противоречий жизни, у него нет сил изгнать из нее зло и грязь, - так не отнимайте же у него права не видеть того, что убивает душу! Признайте за ним право отвернуться в сторону от явлений, оскорбляющих его! Человек хочет забвения, отдыха... мира хочет человек!

(Встречая взгляд Варвары Михайловны, он вздрагивает и останавливается.)

Марья Львовна (спокойно). Он обанкротился, ваш человек? Очень жаль... Только этим и объясняете вы его право отдыхать в мире? Нелестно.

Рюмин (Варваре Михайловне). Простите, что я... так раскричался! Вам, я вижу, неприятно...

Варвара Михайловна. Не потому, что вы так нервны...

Рюмин. А почему же? Почему?

Варвара Михайловна (медленно, очень спокойно). Я помню, года два тому назад, вы говорили совсем другое... и так же искренно... так же горячо...

Рюмин (взволнованно). Растет человек, и растет мысль его!

Марья Львовна. Она мечется, как испуганная летучая мышь, эта маленькая, темная мысль!..

Рюмин (все так же волнуясь). Она поднимается спиралью, но она поднимается все выше! Вы, Марья Львовна, подозреваете меня в неискренности, да?..

Марья Львовна. Я? нет! Я вижу: вы искренно... кричите... и, хотя для меня истерика нe аргумент, я все же понимаю - вас что-то сильно испугало... вы хотели бы спрятаться от жизни... И я знаю: не один вы хотите этого, - людей испуганных не мало...

Рюмин. Да, их много, потому что люди все тоньше и острее чувствуют, как ужасна жизнь! В ней все строго предопределено... и только бытие человека случайно, бессмысленно... бесцельно!..

Марья Львовна (спокойно). А вы постарайтесь возвести случайный факт вашего бытия на степень общественной необходимости, - вот ваша жизнь и получит смысл...

Ольга Алексеевна. Боже мой! Когда при мне говорят что-нибудь строгое, обвиняющее... я вся съеживаюсь... точно это про меня говорят, меня осуждают! Как мало в жизни ласкового! Мне пора домой! У тебя хорошо, Варя... всегда что-нибудь услышишь, вздрогнешь лучшей частью души... Поздно уже, надо идти домой...

Варвара Михайловна. Сиди, голубчик! Чего ты так?.. вдруг? Если будет нужно, пришлют за тобой.

Ольга Алексеевна. Да, пришлют... Ну, хорошо, я посижу. (Идет и садится на диван с ногами, сжимаясь в комок.

Рюмин нервно барабанит пальцами по стеклу, стоя у двери на террасу.)

Варвара Михайловна (задумчиво). Странно мы живем! Говорим, говорим - и только! Мы накопили множество мнений... мы с такой... нехорошей быстротой принимаем их и отвергаем... А вот желаний, ясных, сильных желаний нет у нас... нет!

Рюмин. Это по моему адресу? да?

Варвара Михайловна. Я говорю о всех. Неискренно, некрасиво, скучно мы живем...

Юлия Филипповна (быстро входит, за нею Калерия). Господа! Помогите мне...

Калерия. Право, это лишнее!

Юлия Филипповна. Она написала новые стихи и дала мне слово прочитать их на нашем вечере в пользу детской колонии... Я прошу прочитать сейчас, здесь! Господа, просите!

Рюмин. Прочитайте! Люблю я ваши ласковые стихи...

Марья Львовна. Послушала бы и я. В спорах - грубеешь. Прочитайте, милая.

Варвара Михайловна. Что-нибудь новое, Калерия?

Калерия. Да. Проза. Скучно.

Юлия Филипповна. Ну, дорогая моя, прочитайте! Что вам стоит? Пойдемте за ними! (Уходит, увлекая Калерию.)

Марья Львовна. А где же... Влас Михайлович?

Варвара Михайловна. Он в кабинете. У него много работы.

Марья Львовна. Я с ним немножко резко обошлась... Досадно видеть его только шутником, право!

Варвара Михайловна. Да, обидно это. Знаете, если бы вы немножко мягче с ним!.. Он - славный... Его многие учили, но никто не ласкал.

Марья Львовна (улыбаясь). Как всех... как всех нас... И оттого все мы грубы, резки...

Варвара Михайловна. Он жил с отцом, всегда пьяным... Тот его бил...

Марья Львовна. Пойду к нему. (Идет к двери в кабинет, стучит и входит.)

Рюмин (Варваре Михайловне). Вы всё ближе сходитесь с Марьей Львовной, да?

Варвара Михайловна. Она мне нравится...

Ольга Алексеевна (негромко). Как она строго говорит обо всем... как строго.

Рюмин. Марья Львовна в высокой степени обладает жестокостью верующих... слепой и холодной жестокостью... Как это может нравиться?..

Дудаков (входит из коридора). Мое почтение, извините... Ольга, ты здесь? Скоро домой?

Ольга Алексеевна. Хоть сейчас. Ты гулял?

Варвара Михайловна. Стакан чаю, Кирилл Акимович?

Дудаков. Чай? Нет. На ночь не пью... Павел Сергеевич, мне бы вас надо... можно к вам завтра?

Рюмин. Пожалуйста.

Дудаков. Это насчет колонии малолетних преступников. Они опять там накуролесили... черт их дери! Бьют их там... черт побери! Вчера в газетах ругали нас с вами...

Рюмин. Я, действительно, давно не был в колонии... Как-то все некогда...

Дудаков. Д-да... И вообще... некогда всем... Хлопот у всех много, а дела - нет... почему? Я вот... устаю очень. Шлялся сейчас по лесу - и это успокаивает... несколько... а то - нервы у меня взвинчены...

Варвара Михайловна. У вас лицо осунулось.

Дудаков. Возможно. И сегодня неприятность... Этот осел, голова, упрекает: неэкономно! Больные много едят, и огромное количество хины... Болван! Во-первых, это не его дело... А потом, осуши улицы нижней части города, и я не трону твоей хины... Ведь не пожираю я эту хину сам? Терпеть не могу хины... и нахалов...

Ольга Алексеевна. Стоит ли, Кирилл, раздражаться из-за таких мелочей? Право, пора привыкнуть.

Дудаков. А если вся жизнь слагается из мелочей? И что значит - привыкнуть?.. К чему? К тому, что каждый идиот суется в твое дело и мешает тебе жить?.. Ты видишь: вот... я и привыкаю. Голова говорит - нужно экономить... ну, я и буду экономить! То есть это не нужно и это вредно для дела, но я буду... У меня нет частной практики, и я не могу бросить это дурацкое место...

Ольга Алексеевна (укоризненно). Потому что большая семья? Да, Кирилл? Я это не однажды слышала от тебя... и здесь ты мог бы не говорить об этом... Бестактный, грубый человек! (Накинув шаль на голову, быстро идет к комнате Варвары Михайловны.)

Варвара Михайловна. Ольга! Что ты?! Ольга Алексеевна (почти рыдая). Ах, пусти, пусти меня!.. Я это знаю! Я слышала...

(Они обе скрываются в комнате Варвары Михайловны.)

Дудаков (растерянно). Вот! И... совершенно не имел в виду... Павел Сергеевич, вы меня извините... Это совершенно случайно... Я так... смущен... (Быстро уходит, сталкиваясь в дверях с Калерией, Юлией Филипповной и Замысловым.)

Юлия Филипповна. Доктор чуть не опрокинул нас! Что с ним?

Рюмин. Нервы... (Варвара Михайловна входит.) Ольга Алексеевна ушла?

Варвара Михайловна. Ушла... да...

Юлия Филипповна. Не доверяю я этому доктору... Он такой... нездоровый, заикается, рассеянный... Засовывает в футляр очков чайные ложки и мешает в стакане своим молоточком... Он может напутать в рецепте и дать чего-нибудь вредного.

Рюмин. Мне кажется, он кончит тем, что пустит себе пулю в лоб.

Варвара Михайловна. Вы говорите это так спокойно...

Рюмин. Самоубийства часты среди докторов.

Варвара Михайловна. Слова волнуют нас больше, чем люди... Вы не находите?

Рюмин (вздрогнув). О, Варвара Михайловна!

(Калерия садится за рояль. Замыслов около нее.)

Замыслов. Вам удобно?

Калерия. Спасибо...

Замыслов. Господа, внимание!

(Входят Марья Львовна и Влас, очень оживленные.)

Калерия (с досадой). Если вы хотите слушать, вам придется перестать шуметь...

Влас. Умри, все живое!

Марья Львовна. Молчим... Молчим...

Калерия. Очень рада. Это стихотворение в прозе. Со временем к нему напишут музыку.

Юлия Филипповна. Мелодекламация! Как это хорошо! Люблю! Люблю все оригинальное... Меня, точно ребенка, радуют даже такие вещи, как открытые письма с картинками, автомобили...

Влас (в тон ей). Землетрясения, граммофоны, инфлюэнция...

Калерия (громко и сухо). Вы мне позволите начать? (Все быстро усаживаются. Калерия тихо перебирает клавиши.) Это называется - "Эдельвейс". "Лед и снег нетленным саваном вечно одевают вершины Альп, и царит над ними холодное безмолвие - мудрое молчание гордых высот. Безгранична пустыня небес над вершинами гор, и бесчисленны грустные очи светил над снегами вершин. У подножия гор, там, на тесных равнинах земли, жизнь, тревожно волнуясь, растет, и страдает усталый владыка равнин - человек. В темных ямах земли стон и смех, крики ярости, шепот любви... многозвучна угрюмая музыка жизни земной!.. Но безмолвия горных вершин и бесстрастия звезд - не смущают тяжелые вздохи людей. Лед и снег нетленным саваном вечно одевают вершины Альп, и царит над ними холодное безмолвие - мудрое молчание гордых высот. Но как будто затем, чтоб кому-то сказать о несчастьях земли и о муках усталых людей, - у подножия льдов, в царстве вечно немой тишины, одиноко растет грустный горный цветок - эдельвейс... А над ним, в бесконечной пустыне небес, молча гордое солнце плывет, грустно светит немая луна и безмолвно и трепетно звезды горят... И холодный покров тишины, опускаясь с небес, обнимает и ночью и днем - одинокий цветок - эдельвейс".

(Пауза. Все, задумавшись, молчат. Далеко звучат трещотка сторожа и тихий свист. Калерия, широко открыв глаза, смотрит прямо перед собой.)

Юлия Филипповна (негромко). Как это хорошо! Грустно... чисто...

Влас (подходя к роялю). И мне нравится, право! (Сконфуженно смеется.) Нравится! Хорошо!.. Точно - клюквенный морс в жаркий день!

Калерия. Уйдите!

Влас. Да я ведь искренно, вы не сердитесь!

Саша (входит). Господин Шалимов приехали.

(Общее движение. Варвара Михайловна идет к дверям и останавливается при виде входящего Шалимова. Он лысый.)

Шалимов. Я имею удовольствие видеть...

Варвара Михайловна (тихо, не сразу). Пожалуйста... прошу вас... Сергей сейчас придет...

Латвийское искусство
во всех его проявлениях:

искусство, театр, культура, общество, критика и мои мысли…

Пара солов от Ольги о себе:

На данный момент я получаю третье образование. Я из тех людей, про которых говорят «вечный студент» . Сегодня я благоговею перед моей будущей профессией. И если говорить о личном опыте, то я уверена, что если хочешь быть умнее и счастливее всех - учись на культуролога!

Я не равнодушно дышу в сторону искусства и всего что с ним связанно. Я частый гость театральных кресел и художественных выставок. Во времена творческих взрывов люблю сама что-нибуть нарисовать, написать, сорворить. В мае этого года мною была организованна выставка «Когда необходимо сказать: «мы-семья!» »В рамках которой были представлены как мои работы, так и работы Александра Кудряшов а (аэрография), Сандры Дзилны (художница) и Баибы Страздини (фотоэкспозиция).

«Дачники»

Театральная постановка «Дачники» определенно- это предмет для обсуждения! Сразу отмечу, что этот спектакль не для тех, кто привык посещать низкопробные антрепризки. Это комбинационный, неоднолинейный, глубокий спектакль.

Беда нашего зрителя в том, что не каждый способен воспринимать сложный подтекст. И да, многим не нравится смотреть на себе подобных со стороны и тем более признавать это!

Однозначное «Спасибо» режиссёру за эту постановку! Она не может оставить никого равнодушным. Смелый и дерзкий спектакль. Очень цельная и достоверная интерпретация Максима Горького, не теряющая актуальность и сегодня.

Но есть небольшие «но»: мешал просмотру сигаретный дым, его много, слишком много наверно даже и для курящего человека! А ещё разделю мнение большинства- можно было бы быть и поскромнее, сейчас я конкретно об юношеском гормональном взрыве на сцене (Артур Трукшс (Зимин, студент) и Наталья Смирнова (Соня)) , думаю зритель и без столь эмоционального отоброжения сможет представить на что способна современная молодежь, поэтому всё же хотелось бы оставить хоть намёк на целомудрие. Мы ведь знаем какие это милые ребята и такое откровение им явно не к лицу, даже их образы не вяжутся с тем что происходило на сцене.

И так, о чем же спектакль? О несчастье, о пустоте ущербных людей. О том, что они все жалкие, с изуродованными душами, и в этом трагизм их существования. Жизнь вообще сложная штука, особенно для человека способного мыслить. Все спутано, не ясно и пугает, мысль о ненадежности людей, о не доверии, о не смелости, о неопределенности, о том что никто и не хочет никого понять «..люди как льдины блуждают в холодном море севера и сталкиваются друг с другом..» Калерия (Дана Чернецова)

Все это общество давно живет без сил, все они чувствуют страх пред жизнью, их жизнь полна раздвоения, они хотят жить интересно, красиво, и — спокойно, тихо, они ищут только возможности оправдать себя за позорное бездействие…

По выражению Рюмина (Андрей Можейко) , жизнь предстает перед героями «огромным бесформенным чудовищем, которое вечно требует жертв ему, жертв людьми». Все персонажи «Дачников» жалуются на нее и боятся ее, Варвара Михайловна (Вероника Плотникова): «Все кажется чужим… скрыто враждебным тебе…»

Под стать существованию дачников и место их обитания. Для тех, кто знаком с пьесой Горькоко не станет удивлением пустота декораций и выбор цветового оформления. Режиссер, как и сам Горький рисует образ мрачного, темного дома, в котором живут герои. Здесь не только всегда темно, но и неуютно: холодно, пол скрипит, голые стены. Эти бытовые детали постепенно приобретают в пьесе символическое значение: «ветер гуляет» не только по даче — холодно и неуютно и в отношениях героев.

Итог жизни «дачников» подводит литератор Шалимов (Анатолий Фечин): «Все это, мой друг, так незначительно… и люди и события…»

«Дачники» — Это драма, в которой, по выражению доктора Дудакова (Олег Тетерин), «никто не умрет». Все остаются жить, и для кого-то это тягостное бремя, для кого-то продолжение поисков «дороги к лучшей жизни».

Игра актёров, как всегда не вызывает никаких пререканий, всё прошло великолепно! Я думаю мне, как и многим редко нравиться производный материал, но это тот редкий случай, когда поставленный спектакль интереснее и сильнее самой пьесы благодаря эмоциональной игре актёров! Отдельно хочется отметить песню идущую от сердца в исполнении Екатерина Фролова (Юлия Филипповна)- это апогей эмоций всего спектакля!

Спасибо Вам большое Дмитрий Палеес (Басов, Сергей Васильевич), Вероника Плотникова (Варвара Михайловна), Дана Чернецова (Калерия), Александр Маликов (Влас), Евгений Черкес (Суслов, Пётр Иванович), Екатерина Фролова (Юлия Филипповна), Олег Тетерин (Дудаков, Кирилл Акимович), Елена Сигова (Ольга Алексеевна), Анатолий Фечин (Шалимов, Яков Петрович), Андрей Можейко (Рюмин, Павел Сергеевич), Вадим Гроссман (Рюмин, Павел Сергеевич), Ольга Никулина (Марья Львовна), Наталья Смирнова (Соня, дочь её), Леонид Ленц (Двоеточие, Семён Семёнович), Виталий Яковлев (Замыслов, Николай Петрович), Артур Трукшс (Зимин, студент). © О.Власова, 2014

P.S. Уважаемый зрители, хотелось бы дать очень очевидную рекомендацию: не ходите на спектакли не подготовленными, тогда Вас и не постигнет горечь разочарование!

С Уважением, Ваша О.В.

Действующие лица

Басов, Сергей Васильевич , адвокат, под 40 лет.

Варвара Михайловна, его жена, 27 лет.

Калерия, сестра Басова, 29 лет.

Влас, брат жены Басова, 25 лет.

Суслов, Петр Иванович , инженер, 42 года.

Юлия Филипповна, его жена, 30 лет.

Дудаков, Кирилл Акимович , доктор, 40 лет.

Ольга Алексеевна, его жена, 35 лет.

Шалимов, Яков Петрович , литератор, лет 40.

Рюмин , Павел Сергеевич , 32 года.

Марья Львовна, врач, 37 лет.

Соня , дочь ее, 18 лет.

Двоеточие, Семен Семенович , дядя Суслова, 55 лет.

Замыслов, Николай Петрович , помощник Басова, 28 лет.

Зимин , студент, 23 года.

Пустобайка, дачный сторож, 50 лет.

Кропилкин, сторож.

Саша, горничная Басовых.

Любители драматического искусства.

Женщина с подвязанной щекой

Господин Семенов

Дама в желтом платье

Молодой человек в клетчатом костюме

Барышня в голубом

Барышня в розовом

Юнкер

Господин в цилиндре

Действие первое

Дача Басовых. Большая комната, одновременно столовая и гостиная. В задней стене налево открытая дверь в кабинет Басова, направо дверь в комнату его жены. Эти комнаты разделены коридором, вход в него завешен темной портьерой. В правой стене окно и широкая дверь на террасу, в левой два окна. Посреди комнаты большой обеденный стол, против двери в кабинет рояль. Мебель плетеная, дачная, только около входа в коридор широкий диван, покрытый серым чехлом. Вечер. Басов сидит за столом в кабинете, перед ним рабочая лампа под зеленым абажуром. Он пишет, сидя боком к двери, поворачивает голову, присматривается к чему-то в полутьме большой комнаты и порой тихо напевает. Варвара Михайловна бесшумно выходит из своей комнаты, зажигает спичку, держит ее перед лицом, осматривается. Огонь гаснет.

В темноте, тихо подвигаясь к окну, она задевает стул.

Басов. Это кто?

Варвара Михайловна. Я.

Басов. А…

Варвара Михайловна. Ты взял свечу?

Басов. Нет.

Варвара Михайловна. Позвони Сашу.

Басов. Влас приехал?

Варвара Михайловна (у двери на террасу.) Не знаю…

Басов. Глупая дача. Устроены электрические звонки, а везде щели… пол скрипит… (Напевает что-то веселое.) Варя, ты ушла?

Варвара Михайловна. Я здесь…

Басов (собирает бумаги, укладывает их.) У тебя в комнате дует?

Варвара Михайловна . Дует…

Басов . Вот видишь!

(Саша входит.)

Варвара Михайловна . Дайте огня, Саша.

Басов . Саша, Влас Михайлович приехал?

Саша . Нет еще.

(Саша выходит, возвращается с лампой, ставит ее на стол около кресла. Вытирает пепельницу, на обеденном столе поправляет скатерть. Варвара Михайловна спускает штору, берет с полки книгу, садится в кресло.)

Басов (добродушно). Он стал неаккуратен, этот Влас… и ленив… Последнее время он вообще ведет себя… нелепо как-то. Это – факт.

Варвара Михайловна . Ты хочешь чаю?

Басов . Нет, я уйду к Сусловым.

Варвара Михайловна . Саша, сходите к Ольге Алексеевне… узнайте, не придет ли она пить чай ко мне…

(Саша уходит.)

Басов (запирая бумаги в столе). Ну, вот и кончено! (Выходит из кабинета, расправляя спину.) Ты, Варя, сказала бы ему, разумеется, в мягкой форме…

Варвара Михайловна . Что сказать?

Басов . Ну, чтоб он более… внимательно относился к своим обязанностям… а?

Варвара Михайловна . Я скажу. Только, мне кажется, ты напрасно говоришь о нем… в этом тоне при Саше…

Басов (осматривает комнату). Это – пустяки! От прислуги все равно ничего не скроешь… Как у нас пусто! Надо бы, Варя, прикрыть чем-нибудь эти голые стены… Какие-нибудь рамки… картинки… а то, посмотри, как неуютно!.. Ну, я пойду. Дай мне лапку… Какая ты холодная со мной, неразговорчивая… отчего, а? И лицо у тебя такое скучное, отчего? Скажи!

Варвара М ихайловна . Ты очень торопишься к Суслову?

Басов . Да, надо идти. Давно я с ним не играл в шахматы… и давно не целовал твою лапку, почему? Вот странно!

Варвара Михайловна (скрывая улыбку). Так мы отложим беседу о моем настроении до поры… когда у тебя будет более свободное время… Ведь это не важно?

Басов (успокоительно). Ну, конечно! Ведь это я так… что может быть? Ты милая женщина… умная, искренняя… и прочее. Если бы ты имела что-нибудь против меня – ты сказала бы… А отчего у тебя так блестят глазки?.. Нездоровится?

Варвара Михайловна . Нет, я здорова.

Басов . Знаешь… надо бы тебе чем-нибудь заняться, дорогая моя Варя! Ты вот все читаешь… очень много читаешь!.. А ведь всякое излишество вредно, это – факт!

Варвара Михайловна . Не забудь об этом факте, когда будешь пить красное вино у Суслова…

Басов (смеясь). Это ты зло сказала! Но, знаешь, все эти модные, пряные книжки вреднее вина, право! В них есть что-то наркотическое… И сочиняют их какие-то нервно-растерзанные господа. (Зевает.) Вот скоро явится к нам «всамделишный», как дети говорят, писатель… Интересно, каков он стал… вероятно, зазнался немножко… Все эти публичные люди болезненно честолюбивы… вообще, ненормальный народ! Вот и Калерия ненормальна, хотя – какая она писательница, строго говоря? Она будет рада видеть Шалимова. Вот бы ей выйти замуж за него, право! Стара она… Н-да! старовата… и ноет всегда, точно у нее хронически зубы болят… и не очень похожа на красавицу…

Варвара Михайловна . Как ты много говоришь лишнего, Сергей!

Басов . Разве? Ну, ничего, ведь мы с тобой одни… Да, люблю я поболтать… (За портьерой слышен сухой кашель.) Кто это?

Суслов (за портьерой). Я.

Басов (идет к нему навстречу). А я собирался к тебе!

Суслов (молча здоровается с Варварой Михайловной). Идем. Я пришел за тобой… Ты в городе сегодня не был?

Басов . Нет. А что?

Суслов (криво усмехаясь). Говорят, твой помощник выиграл в клубе две тысячи рублей…

Басов . Ого!

Суслов . У какого-то сильно пьяного купца…

Варвара Михайловна . Как вы всегда говорите…

Суслов . Как?

Варвара Михайловна . Да вот… выиграл деньги – и подчеркиваете – у пьяного.

Суслов (усмехаясь). Я не подчеркиваю.

Басов . Что ж тут особенного? Вот если бы он сказал, что Замыслов напоил купца и обыграл его – это, действительно, скверный жанр!.. Идем, Петр… Варя, когда придет Влас… ага! вот он… явился!

Влас (входит, в руках его старый портфель). Вы скучали без меня, мой патрон? Приятно знать это! (Суслову, дурачливо, как бы с угрозой.) Вас ищет какой-то человек, очевидно, только что приехавший. Он ходит по дачам пешком и очень громко спрашивает у всех – где вы живете… (Идет к сестре.) Здравствуй, Варя.

Варвара Михайловна . Здравствуй.

Суслов . Черт возьми! Вероятно, это мой дядя…

Басов . Значит, неудобно идти к тебе?

Суслов . Ну, вот еще! Ты думаешь, мне будет приятно с дядей, которого я почти не знаю? Я не видал его лет десять.

Басов (Власу). Пожалуйте ко мне… (Уводит Власа в кабинет.)

Суслов (закуривая). Вы не хотите пойти к нам, Варвара Михайловна?

Варвара Михайловна . Нет… Ваш дядя – бедный?

Суслов . Богатый. Очень. Вы думаете, я только бедных родственников не люблю?

Варвара Михайловна . Не знаю…

Суслов (желчно покашливая). А этот ваш Замыслов в один подлый день скомпрометирует Сергея, вы увидите! Он – прохвост! Не согласны?

Варвара Михайловна (спокойно). Я не хочу говорить с вами о нем.

Суслов . Ну, что ж… Быть по сему. (Помолчав.) А вот вы – немножко рисуетесь вашей прямотой… Смотрите, роль прямого человека – трудная роль… чтобы играть ее только недурно, нужно иметь много характера, смелости, ума… Вы не обижаетесь?

Варвара Михайловнаа . Нет.

Суслов . И не хотите спорить? Или вы в душе согласны с моими словами?

Варвара Михайловна (просто). Я не умею спорить… не умею говорить…

Суслов (угрюмо). Не обижайтесь на меня. Мне трудно допустить существование человека, который смеет быть самим собой.

Саша (входит). Ольга Алексеевна сказали, что они сейчас придут. Готовить чай?

Варвара Михайловна . Да, пожалуйста.

Саша . Николай Петрович идут к нам. (Уходит.)

Суслов (подходя к двери кабинета). Сергей, ты скоро?.. Я ухожу…

Басов . Сейчас, сию минуту!

Замыслов (входит). Мой привет, патронесса! Здравствуйте, Петр Иванович.

Суслов (покашливая). Мое почтение. Каким вы… мотыльком.

Замыслов . Легкий человек! Легко на сердце и в кармане, и в голове легко!

Суслов (грубовато, с иронией). По поводу головы и сердца не буду спорить, а вот о кармане– говорят, вы обыграли кого-то в клубе…

Замыслов (мягко). Обо мне следует сказать: выиграл. Обыграл – это говорят о шулере.

Варвара Михайловна . Про вас всегда слышишь что-нибудь сенсационное. Говорят, это участь недюжинных людей.

Замыслов . По крайней мере сам я, слушая сплетни обо мне, постепенно убеждаюсь в своей недюжинности… А выиграл я, к сожалению, немного – сорок два рубля…

(Суслов, сухо кашляя, отходит налево и смотрит в окно.)

Басов (выходя). Только! Я уж мечтал о шампанском… Ну-с, вы имеете что-нибудь сообщить мне? Я тороплюсь…

Замыслов . Вы уходите? Так я после, это не спешно. Варвара Михайловна, как жаль, что вы не были на спектакле! Юлия Филипповна восхитительно играла… чудесно!..

Варвара Михайловна . Мне вообще нравится, как она играет.

Замыслов (с увлечением). Она – талант! Отрежьте мне голову, если я ошибаюсь!

Суслов (усмехаясь). А вдруг придется отрезать? Совсем без головы – неудобно… Ну, идем, Сергей!.. До свиданья, Варвара Михайловна. Честь имею… (Кланяется Замыслову.)

Басов (заглядывая в кабинет, где Влас разбирает бумаги). Так завтра к девяти утра вы все это перепишете, – могу надеяться?

Влас . Надейтесь… И да посетит вас бессонница, уважаемый патрон…

(Суслов и Басов уходят.)

Замыслов . И я пойду… Вашу ручку, патронесса.

Варвара Михайловна . Оставайтесь пить чай!

Замыслов . Если позволите, я приду потом. А сейчас – не могу! (Быстро уходит.)

Влас (являясь из кабинета). Варя! В этом доме будут пить чай?

Варвара Михайловна . Позови Сашу. (Кладет ему руки на плечи.) Отчего ты такой измученный?

Влас (трется щекой об ее руку). Устал. С десяти до трех сидел в суде… С трех до семи бегал по городу… Шурочка!.. И не успел пообедать.

Варвара Михайловна . Письмоводитель… Это – ниже тебя, Влас!

Влас (дурачливо). Нужно стараться достигать высот и так далее… я знаю. Но, Варя! – примеры любя, беру трубочиста на крыше: конечно, залез он всех выше… а разве он выше себя?

Варвара Михайловна . Не дури! Почему ты не хочешь поискать другого труда… более полезного, более значительного?..

Влас (комически возмущаясь). Сударыня! Я принимаю хотя и косвенное, но напряженное участие в защите и охране священного института собственности – а вы называете это бесполезным трудом! Какой разврат мысли!

Варвара Михайловна . Ты не хочешь говорить серьезно?..

(Саша входит.)

Влас (Саше). Многоуважаемая! Будьте великодушны, дайте чаю и закусить.

Саша . Сейчас подам. Котлет угодно?

Влас . И котлет и всего прочего, им подобного… Жду!

(Саша уходит.)

Влас (обнимает сестру за талию и ходит с нею по комнате). Ну, ты что?

Варвара Михайловна . Мне почему-то грустно, Власик! Знаешь… иногда, вдруг как-то… ни о чем не думая, всем существом почувствуешь себя точно в плену… Все кажется чужим… скрытно враждебным тебе… все такое не нужное никому… И все как-то несерьезно живут… Вот и ты… балагуришь… шутишь…

Влас (комически становясь перед нею в позу).

Не укоряй меня, мой друг,
За то, что часто я шучу:
Веселой шуткой мой недуг.
Перед тобой я скрыть хочу…

Стихи собственной фабрикации и гораздо лучше стихов Калерии… Но я не буду читать их до конца: они аршин пять длиной… Дорогая сестра моя! Ты хочешь, чтобы я был серьезен? Так, вероятно, кривой хочет видеть всех нижних своих одноглазыми.

(Входит.) Саша с чайной посудой и ловко суетится около стола. Слышна трещотка ночного сторожа.)

Варвара Михайловна . Брось, Влас! Не надо болтать.

Влас . Хорошо – сказал он – и грустно замолчал. Н-да! Ты не великодушна, сестренка! Целый день я молчу, переписывая копии разных ябед и кляуз… естественно, что вечером мне хочется говорить…

Варвара Михайловна . А мне вот хочется уйти куда-то, где живут простые, здоровые люди, где говорят другим языком и делают какое-то серьезное, большое, всем нужное дело… Ты понимаешь меня?..

Влас (задумчиво). Да… понимаю… Но – никуда ты не уйдешь, Варя!

Варвара Михайловна . А может быть, уйду. (Пауза. Саша вносит самовар.) Вероятно, завтра приедет Шалимов…

Влас (зевая). Не люблю я его последних писаний – пусто, скучно, вяло.

Варвара Михайловна . Я видела его однажды на вечере… я была гимназисткой тогда… Помню, он вышел на эстраду, такой крепкий, твердый… непокорные, густые волосы, лицо – открытое, смелое… лицо человека, который знает, что он любит и что ненавидит… знает свою силу… Я смотрела на него и дрожала от радости, что есть такие люди… Хорошо было! да! Помню, как энергично он встряхивал головой, его буйные волосы темным вихрем падали на лоб… и вдохновенные глаза его помню… Прошло шесть-семь – нет, уже восемь лет…

Влас . Ты мечтаешь о нем, как институтка о новом учителе. Берегись, сестра моя! Писатели, как я слыхал, большие мастера по части совращения женщин…

В арвара М ихайловна . Это нехорошо, Влас, это – пошло!

Влас (просто, искренне). Ну, не сердись, Варя!

Варвара Михайловна . Ты пойми… я жду его… как весну! Мне нехорошо жить…

Влас . Я понимаю, понимаю. Мне самому нехорошо… совестно как-то жить… неловко… и не понимаешь, что же будет дальше?..

Варвара Михайловна . О да, Влас, да! Но зачем ты…

Влас . Паясничаю?.. Я не люблю, когда другие видят, что мне нехорошо…

Калерия (входит). Какая чудесная ночь! А вы сидите тут – и у вас пахнет угаром.

Влас (встряхиваясь). Мое почтение, Абстракция Васильевна!

Калерия . В лесу так тихо, задумчиво… славно! Луна – ласковая, тени густые и теплые… День никогда не может быть красивее ночи…

Влас (в тон ей). О да! Старушки всегда веселее, чем девушки, и раки летают быстрее, чем ласточки…

Калерия (садясь за стол). Вы ничего не понимаете! Варя, налей мне чаю… Никто не был у нас?

Влас (поучительно-дурачливо). Никто – не может быть или не быть… ибо никто – не существует.

Калерия . Пожалуйста, оставьте меня в покое.

(Влас молча кланяется ей и уходит в кабинет, перебирает там бумаги на столе. За окном вдали слышна трещотка ночного сторожа и тихий свист.)

Варвара Михайловна . К тебе приходила Юлия Филипповна…

Калерия . Ко мне? Ах, да… по поводу спектакля…

Варвара Михайловна . Ты была в лесу?

Калерия . Да. Я встретила Рюмина… он много говорил о тебе…

Варвара Михайловна . Что же он говорил?

Калерия . Ты знаешь…

(Пауза. Влас напевает что-то, гнусаво, негромко.)

Варвара Михайловна (вздыхая). Это очень печально.

Калерия . Для него?

Варвара Михайловна . Однажды он сказал мне, что любовь к женщине – трагическая обязанность мужчины…

Калерия . Ты раньше относилась к нему иначе.

Варвара Михайловна . Ты ставишь это мне в вину? Да?

Калерия . О нет, Варя, нет!

Варвара Михайловна . Сначала я старалась рассеять его печальное настроение… и, правда, много уделяла ему внимания… Потом я увидала, к чему это ведет… тогда он уехал.

Калерия . Ты объяснилась с ним?

Варвара Михайловна . Ни словом! Ни я, ни он…

(Пауза.)

Калерия . Его любовь должна быть теплой и бессильной… вся – в красивых словах… и без радости. А любовь без радости – для женщины обидна. Тебе не кажется, что он горбатый?

Варвара Михайловна (удивленно). Не замечала… разве? Ты ошибаешься!..

Калерия . В нем, в его душе есть что-то нестройное… А когда я это замечаю в человеке, мне начинает казаться, что он и физически урод.

Влас (выходит из кабинета, грустно потрясая пачкой бумаги). Принимая во внимание обилие сих кляуз и исходя из этого факта, честь имею заявить вам, патронесса, что при всем горячем желании моем – не могу я исполнить к сроку, назначенному патроном, возложенную на меня неприятную обязанность!..

Варвара Михайловна . Я помогу тебе потом. Пей чай.

Влас . Сестра моя! Воистину ты – сестра моя! Гордись этим! Абстракция Васильевна, учитесь любить ближнего, пока жива сестра моя и я сам!..

Калерия . А знаете, – вы горбатый!

Влас . С какой точки зрения?

Калерия . У вас горбатая душа.

Влас . Это, надеюсь, не портит моей фигуры?

Калерия . Грубость – такое же уродство, как горб… Глупые люди – похожи на хромых…

Влас (в тон ей). Хромые – на ваши афоризмы…

Калерия . Люди пошлые кажутся мне рябыми, и почти всегда они – блондины…

Влас . Все брюнеты рано женятся, а метафизики – слепы и глухи… очень жаль, что они владеют языком!

Калерия . Это неостроумно! И вы, наверное, даже не знаете метафизики.

Влас . Знаю. Табак и метафизика суть предметы наслаждения для любителей. Я не курю и о вреде табака ничего не знаю, но метафизиков читал, это вызывает тошноту и головокружение…

Калерия . Слабые головы кружатся и от запаха цветов!

Варвара Михайловна . Вы кончите ссорой!

Влас . Я буду есть – это полезнее.

Калерия . Я поиграю – это лучше. Как душно здесь, Варя!

Варвара Михайловна . Я открою дверь на террасу… Ольга идет…

(Пауза. Влас пьет чай. Калерия садится за рояль. За окном тихий свист сторожа, и, в ответ ему, издали доносится еще более тихий свист. Калерия тихонько касается клавиш среднего регистра. Ольга Алексеевна входит, быстро откинув портьеру, точно влетает большая, испуганная птица, сбрасывает с головы серую шаль.)

Ольга Алексеевна . Вот и я… едва вырвалась! (Целует Варвару Михайловну.) Добрый вечер, Калерия Васильевна! О, играйте, играйте! Ведь можно и без рукопожатий, да? Здравствуйте, Влас.

Влас . Добрый вечер, мамаша!

Варвара Михайловна . Ну, садись… Налить чаю? Почему ты так долго не шла?

Ольга Алексеевна (нервно). Подожди! Там, на воле – жутко… и кажется, что в лесу притаился кто-то… недобрый… Свистят сторожа, и свист такой… насмешливо-печальный… Зачем они свистят?

Влас . Н-да! Подозрительно! Не нас ли это они освистывают?

Ольга Алексеевна . Мне хотелось поскорее придти к тебе… а Надя раскапризничалась, должно быть, тоже нездоровится ей… Ведь Волька нездоров, ты знаешь? Да, жар у него… потом нужно было выкупать Соню… Миша убежал в лес еще после обеда, а вернулся только сейчас, весь оборванный, грязный и, конечно, голодный…

А тут приехал муж из города и чем-то раздражен… молчит, нахмурился… Я совершенно завертелась, право… Эта новая горничная – чистое наказанье! Стала мыть пузырьки для молока кипятком, и они полопались!

Варвара Михайловна (улыбаясь). Бедная ты моя… славная моя! Устаешь ты…

Влас . О Марфа, Марфа! Ты печешься о многом – оттого-то у тебя все перепекается или недопечено… какие мудрые слова!

Калерия . Только звучат скверно: перепе – фи!

Влас . Прошу извинить – русский язык сочинил не я!

Ольга Алексеевна (немного обиженная). Вам, конечно, смешно слушать все это… вам скучно… я понимаю! Но что же! У кого что болит, тот о том и говорит… Дети… когда я думаю о них, у меня в груди точно колокол звучит… дети, дети! Трудно с ними, Варя, так трудно, если бы ты знала!

Варвара Михайловна . Ты прости меня, – мне все кажется, что ты преувеличиваешь…

Ольга Алексеевна (возбужденно). Нет, не говори! Ты не можешь судить… Не можешь! Ты не знаешь, какое это тяжелое, гнетущее чувство – ответственность перед детьми! Ведь они будут спрашивать меня, как надо жить… А что я скажу?

Влас . Да вы чего же раньше времени беспокоитесь? Может, они не спросят? Может быть, сами догадаются, как именно надо жить…

Ольга Алексеевна . Вы же не знаете! Они уже спрашивают, спрашивают! И это страшные вопросы, на которые нет ответов ни у меня, ни у вас, ни у кого нет! Как мучительно трудно быть женщиной!..

Влас (негромко, но серьезно). Нужно быть человеком… (Идет в кабинет и садится там за стол. Пишет.)

Варвара Михайловна . Перестань, Влас! (Встает и медленно отходит от стола к двери на террасу.)

Калерия (мечтательно). Но заря своей улыбкой погасила звезды в небе. (Тоже встает из-за рояля, стоит в двери на террасу рядом с Варварой Михайловной.)

Ольга Алексеевна . Я, кажется, на всех нагнала тоску? Точно сова ночью… о боже мой! Ну, хорошо, не буду об этом… Зачем же ты ушла, Варя? иди ко мне… а то я подумаю, что тебе тяжело со мной.

Варвара Михайловна (быстро подходит). Какой вздор, Ольга! Мне просто стало невыносимо жалко…

Ольга Алексеевна . Не надо… Знаешь, я сама иногда чувствую себя противной… и жалкой… мне кажется, что душа моя вся сморщилась и стала похожа на старую маленькую собачку… бывают такие комнатные собачки… они злые, никого не любят и всегда хотят незаметно укусить…

Калерия . Восходит солнце и заходит, – а в сердцах людей всегда сумерки.

Ольга Алексеевна . Вы что?

Калерия . Я?.. Это… так я, сама с собой беседую.

Влас (в кабинете гнусаво поет на голос «вечная память»). Семейное счастье… семейное счастье…

Варвара Михайловна . Влас, прошу тебя, молчи!

Влас . Молчу…

Ольга Алексеевна . Это я его настроила…

Калерия . Из леса вышли люди. Смотрите, как это красиво! И как смешно размахивает руками Павел Сергеевич…

Варвара Михайловна . Кто с ним еще?

Калерия . Марья Львовна… Юлия Филипповна… Соня, Зимин… и Замыслов.

Ольга Алексеевна (кутается в шаль). А я такая замухрышка! Эта франтиха Суслова посмеется надо мной… Вот не люблю ее!

Варвара Михайловна . Влас, позвони Сашу.

Влас . Вы, патронесса, отрываете меня от моих прямых обязанностей – так и знайте!

Ольга Алексеевна . Эта великолепная барыня… совсем не занимается детьми, и – странно: они у нее всегда здоровы.

Марья Львовна (входит в дверь с террасы). Ваш муж сказал, что вам нездоровится, – правда? Что с вами, а?

Варвара Михайловна . Я рада, что вы зашли, но я здорова…

(На террасе шум, смех.)

Марья Львовна . Лицо немножко нервное… (Ольге Алексеевне.) И вы здесь? Я не видала вас так давно…

О льга А лексеевна . Как будто вам приятно видеть меня… всегда такую кислую…

Марья Львовна . А если мне нравится кислое? Как ваши детки?

Юлия Филипповна (входит с террасы). Вот сколько я привела вам гостей! Но вы не сердитесь – мы скоро уйдем. Здравствуйте, Ольга Алексеевна… А почему же не входят мужчины? Варвара Михайловна, там Павел Сергеевич и Замыслов. Я позову их, можно?

# Вместе #

Варвара Михайловна. Конечно!

Юлия Филипповна. Идемте, Калерия Васильевна.

Марья Львовна (Власу.) Вы похудели, отчего?

Влас. Не могу знать!

Саша (входя в комнату.) Подогреть самовар?

Варвара Михайловна. Пожалуйста… и поскорее.

Марья Львовна (Власу.) А зачем вы гримасничаете?

Ольга Алексеевнаа. Он всегда…

Влас. Такая специальность у меня!

Марья Львовна. Все стараетесь быть остроумным? Да? И все неудачно?.. Дорогая моя Варвара Михайловна, Павел Сергеевич ваш окончательно погружается в прострацию…

Варвара Михайловна. Почему же мой?

(Входит Рюмин . Потом Юлия Филипповна и Калерия . Влас, нахмурившись, идет в кабинет и затворяет за собою дверь. Ольга Алексеевна отводит Марью Львовну налево и что-то неслышно говорит ей, указывая на грудь.)

Рюмин . Вы извините за такое позднее вторжение…

Варвара Михайловна . Я рада гостям…

Юлия Филипповна. Дачная жизнь хороша именно своей бесцеремонностью… Но если бы вы слышали, как они спорили, он и Марья Львовна!

Рюмин . Я не умею говорить спокойно о том… что так важно, необходимо выяснить…

(Саша вносит самовар. Варвара Михайловна – у стола – тихо отдает ей какие-то приказания, готовит посуду для чая. Рюмин, стоя у рояля, смотрит на нее задумчиво и упорно.)

Юлия Филипповна. Вы очень нервны, это мешает вам быть убедительным! (Варваре Михайловне.) Ваш муж сидит с моим орудием самоубийства, пьют коньяк, и у меня такое предчувствие, что они изрядно напьются. К мужу неожиданно приехал дядя – какой-то мясоторговец или маслодел, вообще фабрикант, хохочет, шумит, седой и кудрявый… забавный! А где же Николай Петрович? Благоразумный рыцарь мой?..

Замыслов (с террасы). Я здесь, Инезилья, стою под окном…

Юлия Филипповна . Идите сюда. Что вы там говорили?

Замыслов (входя). Развращал молодежь… Соня и Зимин убеждали меня, что жизнь дана человеку для ежедневного упражнения в разрешении разных социальных, моральных и иных задач, а я доказывал им, что жизнь – искусство! Вы понимаете, жизнь – искусство смотреть на все своими глазами, слышать своими ушами…

Юлия Филипповна . Это – вздор!

Замыслов . Я его сейчас только выдумал, но чувствую, что это останется моим твердым убеждением! Жизнь – искусство находить во всем красоту и радость, даже искусство есть и пить… Они ругаются, как вандалы.

Юлия Филипповна . Калерия Васильевна… Прекратите болтовню!

Замыслов . Калерия Васильевна! Я знаю, вы любите все красивое – почему вы не любите меня? Это ужасное противоречие.

Калерия (улыбаясь). Вы такой… шумный, пестрый…

Замыслов . Гм… но теперь не в этом дело… Мы – я и эта прекрасная дама…

Юлия Филипповна . Перестаньте же! Мы пришли…

Замыслов (кланяясь). К вам!

Юлия Филипповна . Чтобы просить…

Замыслов (кланяясь еще ниже). Вас!

Юлия Филипповна . Я не могу! Пойдемте в вашу милую, чистую комнатку… я так люблю ее…

Замыслов . Пойдемте! Здесь все мешает нам.

Калерия (смеясь). Идемте!

(Идут ко входу в коридор.)

Юлия Филипповна . Постойте! Вы представьте: фамилия дяди мужа – Двоеточие!

Замыслов (дважды тычет пальцем в воздух). Понимаете? Двоеточие!

(Смеясь, скрываются за портьерой.)

Ольга Алексеевна . Какая она всегда веселая, а ведь я знаю, – живется ей не очень… сладко… С мужем она…

Варвара Михайловна (сухо). Это не наше дело, Оля, мне кажется…

Ольга Алексеевна . Разве я говорю что-нибудь дурное?

Рюмин . Как теперь стали часты семейные драмы…

Соня (выглядывая в дверь). Мамашка! Я ухожу гулять…

Марья Львовна . Еще гулять?

Соня . Еще! Тут так много женщин, а с ними всегда невыносимо скучно…

Марья Львовна (шутя). Ты – осторожнее… Твоя мать – тоже женщина…

Соня (вбегая). Мамочка! Неужели? давно?

Ольга Алексеевна . Что она болтает!

Варвара Михайловна . И хоть бы поздоровалась!

Марья Львовна . Сонька! Ты неприлична!

Соня (Варваре Михайловне). Да ведь мы видели сегодня друг друга? Но я с наслаждением поцелую вас… я добра и великодушна, если это мне доставляет удовольствие… или по крайней мере ничего не стоит…

Марья Львовна . Сонька! Перестань болтать и убирайся.

Соня . Нет, какова моя мамашка! Вдруг назвала себя женщиной! Я с ней знакома восемнадцать лет и первый раз слышу это! Это знаменательно!

Зимин (просовывая голову из-за портьеры). Да вы идете или нет?

Варвара Михайловна . Вы что же не входите?.. Пожалуйста.

Соня . Он невозможен в приличном обществе.

Зимин . Она оторвала мне рукав у тужурки – вот и все!..

Соня . И только! Этого ему мало, он недоволен мной… Мамашка, я за тобой зайду, хорошо? А теперь иду слушать, как Макс будет говорить мне о вечной любви…

Зимин . Как же… Дожидайтесь!

Соня . Посмотрим, юноша! До свиданья. Луна еще есть?

Зимин . И я не юноша… В Спарте… Позвольте, Соня , зачем же толкать человека, который…

Соня . Еще не человек… вперед – Спарта!

Рюмин . Славная дочь у вас, Марья Львовна.

Ольга Алексеевна . Когда-то и я была похожа на нее…

Варвара Михайловна . Мне нравится, как вы относитесь друг к другу… славно! Садитесь чай пить, господа!

Марья Львовна . Да, мы друзья.

Ольга Алексеевна . Друзья… как это достигается?

Марья Львовна . Что?

Ольга Алексеевна . Дружба детей.

Марья Львовна . Да очень просто: нужно быть искренней с детьми, не скрывать от них правды… не обманывать их.

Рюмин (усмехаясь). Ну, это, знаете, рискованно! Правда груба и холодна, и в ней всегда скрыт тонкий яд скептицизма… Вы сразу можете отравить ребенка, открыв перед ним всегда страшное лицо правды.

Марья Львовна . А вы предпочитаете отравлять его постепенно?.. Чтобы и самому не заметить, как вы изуродуете человека?

Рюмин (горячо и нервно). Позвольте! Я этого не говорил! Я только против этих… обнажений… этих неумных, ненужных попыток сорвать с жизни красивые одежды поэзии, которая скрывает ее грубые, часто уродливые формы… Нужно украшать жизнь! Нужно приготовить для нее новые одежды, прежде чем сбросить старые…

Марья Львовна . О чем вы говорите? – не понимаю!..

Рюмин . О праве человека желать обмана!.. Вы часто говорите – жизнь! Что такое – жизнь? Когда вы говорите о ней, она встает предо мной, как огромное, бесформенное чудовище, которое вечно требует жертв ему, жертв людьми! Она изо дня в день пожирает мозг и мускулы человека, жадно пьет его кровь. (Все время Варвара Михайловна внимательно слушает Рюмина, и постепенно на лице ее появляется выражение недоумевающее. Она делает движение, как бы желая остановить Рюмина.) Зачем это? Я не вижу в этом смысла, но я знаю, что чем более живет человек, тем более он видит вокруг себя грязи, пошлости, грубого и гадкого… и все более жаждет красивого, яркого, чистого!.. Он не может уничтожить противоречий жизни, у него нет сил изгнать из нее зло и грязь, – так не отнимайте же у него права не видеть того, что убивает душу! Признайте за ним право отвернуться в сторону от явлений, оскорбляющих его! Человек хочет забвения, отдыха… мира хочет человек! (Встречая взгляд Варвары Михайловны, он вздрагивает и останавливается.)

Марья Львовна (спокойно). Он обанкротился, ваш человек? Очень жаль… Только этим и объясняете вы его право отдыхать в мире? Нелестно.

Рюмин (Варваре Михайловне). Простите, что я… так раскричался! Вам, я вижу, неприятно…

Варвара Михайловна . Не потому, что вы так нервны…

Рюмин . А почему же? Почему?

Варвара Михайловна (медленно, очень спокойно). Я помню, года два тому назад, вы говорили совсем другое… и так же искренне… так же горячо…

Рюмин (взволнованно). Растет человек, и растет мысль его!

Марья Львовна . Она мечется, как испуганная летучая мышь, эта маленькая, темная мысль!..

Рюмин (все так же волнуясь). Она поднимается спиралью, но она поднимается все выше! Вы, Марья Львовна, подозреваете меня в неискренности, да?..

Марья Львовна . Я? нет! Я вижу: вы искренне… кричите… и, хотя для меня истерика не аргумент, я все же понимаю – вас что-то сильно испугало… вы хотели бы спрятаться от жизни… И я знаю: не один вы хотите этого, – людей испуганных не мало…

Рюмин . Да, их много, потому что люди все тоньше и острее чувствуют, как ужасна жизнь! В ней все строго предопределено… и только бытие человека случайно, бессмысленно… бесцельно!..

Марья Львовна (спокойно). А вы постарайтесь возвести случайный факт вашего бытия на степень общественной необходимости, – вот ваша жизнь и получит смысл…

После «На дне» Горький пишет пьесу «Дачники» (1904), посвященную идейному расслоению демократической интеллигенции. Часть ее стремилась к активной связи с народом, часть же стала мечтать после голодной и беспокойно юности об отдыхе и покое, утверждая при этом, что необходима мирная эволюция общества, которое нуждается «в благожелательных людях», а не в бунтарях.

Это было одно из первых произведений о новом — после спора марксистов с народниками — расколе среди интеллигенции. Интеллигенты-ренегаты все активнее переходили в лагерь буржуазии. Не удовлетворенная «новыми идеалами» Варвара Басова приходила к горькому выводу: «Интеллигенция — это не мы! Мы что-то другое... Мы — дачники в нашей стране... какие-то приезжие люди».

Одновременно пьеса в заостренной форме затрагивала вопросы современного искусства. Горький отверг и бескрылый реализм, представленный творчеством писателя Шалимова, изменившего заветам своей молодости, и «чистое искусство», сторонники которого провозглашали независимость искусства от жизни и воспевали отвлеченную красоту.

Утверждение такой независимости на деле обретало весьма четкие социальные очертания: поэтесса Калерия явно обнаруживает неприязнь к народу, в котором видит варвара, желающего быть только сытым.

В пьесе, полной намеков на выступления апологетов буржуазного мира, Горький обращался к интеллигенции с весьма актуальным вопросом — с кем она, чьи интересы защищает?

Удар, нанесенный Горьким буржуазной интеллигенции, был меток. Ренегаты, и в первую очередь проповедники идеалистической философии и представители модернистского искусства, узнавали себя в персонажах пьесы. Премьера «Дачников» в Театре В. Ф. Комиссаржевской 10 ноября 1904 г. едва не стала литературным скандалом. Ряд писателей и критиков попытался после первого акта ошикать пьесу, но это вызвало живой протест публики.

Постановка доставила драматургу большое удовлетворение, подчеркнув общественную значимость его выступления. «Никогда я не испытывал и едва ли испытаю когда-нибудь в такой мере и с такой глубиной, — писал он, — свою силу, свое значение в жизни, как в тот момент, когда после третьего акта стоял у самой рампы, весь охваченный буйной радостью, не наклоняя головы пред „публикой“, готовый на все безумства — если б только кто-нибудь шикнул мне.

Поняли и — не шикнули. Только одни аплодисменты и уходящий из зала „Мир искусства“».

Модернисты приняли вызов драматурга. После появления «Дачников» началась ожесточенная борьба с Горьким и возглавляемым им литературным течением.

Следующие горьковские пьесы об интеллигенции в свою очередь говорили об отрыве значительной части ее от жизни народа и о глубокой пропасти, возникшей между культурным обществом и все еще лишенными культуры народными массами. Это особенно ярко было выражено в «Детях солнца» (1905). «Если разрыв воли и разума является тяжкой драмой жизни индивидуума, — писал Горький, — в жизни народа этот разрыв — трагедия».

Вновь обратившись в своей пьесе к проблеме разума и слепоты ума, Горький, однако, не дал ответа на вопрос, как может быть преодолен разрыв между ними. Отсутствие такого ответа нередко приводило режиссеров к одностороннему сценическому истолкованию пьесы, к возложению всей исторической вины на «детей солнца».

Позднее, в 1907 г., Горький писал А. В. Луначарскому: «Мысль ваша о революционерах, как о мосте, единственно способном соединить культуру с народными массами, и о сдерживающей роли революционера — мысль родная и близкая мне, она меня давно тревожит <...> В „Детях солнца“ я вертелся около этой мысли, но — не сумел формулировать ее и — не мог. Ибо — кто среди моих „Детей солнца“ — способен почувствовать эту мысль и эту задачу? Она должна родиться в уме и сердце пролетария, должна быть сказана его устами — не так ли? И конечно, он ее расширит, он ее углубит».

Таким образом, Горький столкнулся в своей пьесе с той же проблемой, что и в «На дне». Среди «детей солнца» не могло оказаться того героя, который сказал бы выразительно о возможности живого приобщения народа к культуре. Этот герой появится в пьесе «Враги» и в романе «Мать».

История русской литературы: в 4 томах / Под редакцией Н.И. Пруцкова и других - Л., 1980-1983 гг.

"... к нам, конечно, периодически поступают,
но это не порнография. Более того, это даже и не эротика. Хотя мы
порекомендовали руководству театра все же сделать отметку на афише,
что детям смотреть этот спектакль не рекомендуется. Ведь не все читали
закон "О театральном деле", где написано, что все вечерние спектакли
не рекомендуются для просмотра детьми. Но то, что делает Марчелли,
это его право как мастера. Давайте подумаем о другом - что именно он
хотел сказать этим спектаклем? Ведь в нем заложена очень глубокая
философия! Мы привыкли ходить на концерты или спектакли, чтобы
развлечься, а эта постановка заставляет нас задуматься - а не все ли мы
дачники в обычной жизни? Мы сами порой бываем слишком
испорчены, но просто не хотим в этом сознаться".
Михаил Анатольевич Андреев,
Министр культуры правительства Калининградской области

Очередной скандал в культурной жизни Калининграда получил довольно вялое развитие. Несколько критических заметок в СМИ, невнятное обещание подать заявление в Генеральную прокуратуру, протесты нескольких организаций и частных лиц. Вроде бы, это - всё. Помидорами артистов точно не забрасывали, как это было недавно в случае с D-театром. Обличительных статей , посвящённых "Дачникам", в СМИ я так и не увидел. Но, следует отметить, что в Калининграде всё же сформировалась устойчивая тенденция борьбы с негативом в сфере культуры. Так, гастроли Моисеева стабильно предваряются пикетами и листовками, спектакли "Рита Шмидт..." срываются, теперь вот - разборка с "Дачниками".

Эта разборка, видимо, началась стихийно. Для премьеры спектакля по пьесе Максима Горького "Дачники" Калининградский областной Драмтеатр выбрал уж больно специфические дни. Православный народ, следующий поучениям святителя Иоанна Златоустого, театр и так не жалует. Тем более - во время Великого поста. А тут ещё Крестопоклонная неделя! Сорок мучеников Севастийских! А в Калининграде как раз в это самое время пребывал с визитом Патриарх Московский и всея Руси Кирилл. Этот визит был перенасыщен событиями, в том числе и культурного плана, и привлёк к себе всё внимание значительной части калининградцев. Кому из православного люда был нужен в эти дни спектакль по пьесе "буревестника революции"? Да никому! В субботу вечером Патриарх Кирилл возглавил всенощное бдение в кафедральном соборе. Вынос Креста! Поэтому публика на премьеру "Дачников" собралась весьма специфическая. Та, что не нуждается ни в посте, ни в молитве, ни в Патриархе. Спектакль она, эта публика, начала смотреть с воодушевлением. Однако вскоре кое-кто потянулся к выходу, да ещё с криками: "Позор! Порнография! Совсем стыд потеряли!" В спектакле оказалось довольно много сцен блуда, причём, очень откровенных. Перед зрителями разгуливал абсолютно голый мужчина. В такой обстановке не всем родителям с детьми, и даже не всем учительницам, приведшим в театр своих учеников, школьников и пэтэушников, хватило выдержки досидеть до конца. В общем, получился стихийный протест. Художественный руководитель Драмтеатра Евгений Марчелли вызов протестующих принял, заявив в свою очередь, что они отстали от жизни, что по сравнению с нынешним телевидением его спектакль является "девственно чистым и высоконравственным". На своём Марчелли стоял твёрдо, опираясь на поддержку могучего и авторитетного Министерства культуры Правительства Калининградской области, на опекающих его творчество критиков в различных местных и столичных СМИ и, естественно, на "своего" зрителя. Марчелли вроде бы остался даже доволен вниманием к своему спектаклю-провокации.

Моё положение как критика в данном случае незавидное: я этот спектакль не смотрел и добровольно смотреть его не пойду. Поэтому легко могу попасть под сокрушительный контрудар по классическому уже образцу: "Ага! Пастернака он не читал, но решительно осуждает!" По этой причине я не буду вообще касаться ни вопроса имитации половых актов на сцене Калининградского областного Драмтеатра, ни голого мужчины, фотографии которого помещены в различных СМИ... Порнография это, эротика это или девственная чистота? Не видел, не знаю... В этом пусть без меня разберутся заинтересованные лица, те, кто ещё посещает театр самостоятельно, либо с детьми. Я же вообще не буду касаться темы порнографического скандала. Меня более интересует то, что заслонил собою этот скандал: что же в конце концов Марчелли хотел сказать своим спектаклем? Какие идеи он хотел довести до зрителя? Что осталось вне поля зрения тех, кто увидел на сцене только голого мужчину? В словах калининградского министра культуры Андреева заложен вполне конструктивный призыв подумать о философии спектакля, примерить его содержание к себе. Давайте и последуем призыву регионального министра, давайте подумаем, давайте примерим...

Итак... Пьеса "Дачники" написана Максимом Горьким более ста лет назад. Где-то в 1901 году он сообщил в письме Пятницкому о своих творческих планах: "Вы знаете, я напишу цикл драм. Это факт. Одну - быт интеллигенции. Кучка людей без идеалов и вдруг! - среди них один - с идеалом! Злоба, треск, вой, грохот!" Работа над "Дачниками" пошла... В 1904 году, характеризуя уже практически законченную пьесу в письме к одному из знакомых режиссеров, Максим Горький отмечал: "Я хотел изобразить ту часть русской интеллигенции, которая вышла из демократических слоёв и, достигнув известной высоты социального положения, потеряла связь с народом - родным ей по крови, забыла о его интересах, о необходимости расширить жизнь для него.... Эта интеллигенция стоит одиноко между народом и буржуазией без влияния на жизнь, без сил, она чувствует страх пред жизнью, полная раздвоения, она хочет жить интересно, красиво, и - спокойно, тихо, она ищет только возможности оправдать себя за позорное бездействие, за измену своему родному слою - демократии. Быстро вырождающееся буржуазное общество бросается в мистику, в детерминизм - всюду, где можно спрятаться от суровой действительности, которая говорит людям: или вы должны перестроить жизнь, или я вас изуродую, раздавлю. И многие из интеллигенции идут за мещанами в тёмные углы мистической или иной философии - всё равно - куда, лишь бы спрятаться. Вот - драма, как я её понимаю". Наконец, 10 ноября 1904 года "Дачники" впервые были поставлены на сцене театра В.Ф. Комиссаржевской в Санкт-Петербурге. Во время представления пьесы православно-монархическая часть зрителей пыталась сорвать спектакль, революционно-демократическая часть зрителей устроила овации присутствующему на нём Горькому. Таким образом, скандал произошёл и на той премьере, но скандал качественно совершенно другой. Видимо, ввиду отсутствия на сцене голого мужчины и имитации половых актов зрители (православно-монархические) протестовали именно против философии, заложенной в спектакле. Защищали же "Дачников" отнюдь не любители клубнички, а политизированная, революционно-демократическая часть зала. Те, кто сочувствовал революции. Сегодняшний зритель качественно иной. И обращает своё внимание на что-то иное. Хотя, повторюсь: православного зрителя на премьере Марчелли быть просто не могло по вышеуказанным причинам.

Дабы не быть голословным, процитирую заметку некой Ирины Моргулевой "Страсти по "Дачникам", помещённой 25 марта 2009 года на сайте "Калининградской правды". Сия корреспондентка написала следующее: "Новая постановка Евгения Марчелли показана в областном драматическом театре. Те из зрителей, кто собственно шёл не "на Горького", а "на Марчелли", смотрели воодушевлённо, сопереживая всему на сцене происходящему. Режиссёр, для которого (по его собственным словам) "театр - это всегда скандал", остался верен себе. "Дачники" - по сути, спектакль - провокация. Немудрено, что были в зале и такие (правда, всего несколько человек), кто на эту провокацию поддался и после первого акта поспешил покинуть зрительский зал. Нетрудно людей понять: пришли за "прекрасным", а получили жизнь как она есть. Ну, может быть, в чуть более концентрированном виде... Жили-были на отдыхе 15 замороченных неу-дачников, когда-то прошедших мимо любви. Оттого и тянутся они друг к другу... по большей части телом. Их надрывный блуд выглядит порой как некий акт отчаяния (сцены прелюбодеяния, коих в спектакле предостаточно, весьма жесткие, шокирующе откровенные). А "правильные" хозяйка дачи Варвара Михайловна и приезжая Марья Львовна чувствуют себя лишними на этом чудовищном празднике жизни. В спектакле есть и "фоновые" персонажи - разноцветные клоуны. Они не покидают сцены и, кажется, пребывают в другом измерении. То и дело что-то репетируют, лишь изредка бросая заинтересованно-грустные взгляды в сторону дачников. А "ближе к развязке", когда страсти накаляются до предела, лицедеи уже в чёрном... Примечательно, что все исполнители одеты вразнобой. Кто-то - в исторических костюмах XIX века, кто-то в хипповых широченных брюках с манжетами, иные (таких большинство) выглядят вполне "по-нашенски". Это нам, вероятно, дают понять: здесь временной аспект не важен. Такое имеет место быть и когда-то, и сейчас, и "послезавтра""

Автор заметки явно одобряет спектакль. Отметим для себя на будущее одно существенное наблюдение Ирины Моргулевой: временной аспект для режиссёра не важен, что подчёркнуто современной одеждой большинства актёров на сцене. Молодец Ирина Моргулева, наблюдательная! Но отметим и то, что из её заметки абсолютно непонятно, что же могло возмутить в 1904 году православных монархистов?! Что, напротив, вызвало восторг революционных демократов!? Моргулева написала про каких-то неу-дачников, прошедших мимо любви, о надрывном блуде, об откровенных сценах прелюбодеяния... Сам-то Горький о собственной пьесе писал другое... И региональный министр культуры сказал в интервью об "очень глубокой философии" пьесы... Может быть, Ирина Моргулева, засмотревшись на откровенные сцены прелюбодеяния, не увидела чего-то более глубокого? Вспоминается басня о трех слепцах, пожелавших узнать, что такое слон. Один начал щупать хобот слона и сказал, что слон похож на змею. Другой схватился за хвост и заявил, что слон похож на верёвку. Третий, обхватив ногу, утверждал сходство слона со столбом. Так проявляет себя разорванное сознание. Похоже на то, что Моргулева разглядела в спектакле и описала только то, что доступно для её интеллекта, то, что она смогла "ухватить у слона", но кое-что оказалось и не доступным для неё.

Любой драматург в сюжет пьесы вкладывает свои идеи, которые хочет донести до зрителя. Поэтому, например, "Горе от ума" Грибоедова только очень поверхностному зрителю покажется историей обманутой любви. Хотя любовь Чацкого к Софье в пьесе присутствует. Она даже составляет как бы костяк пьесы. Но на этот костяк "нанизываются" и критика "фамусовского общества", и проповедь идей гуманизма, и многое иное. Пьеса-то, на самом деле Грибоедовым писалась ради этого, а не для того, чтобы всему свету рассказать о выдуманной несчастной любви выдуманного героя.

Что же было в действительности заложено Горьким в пьесе "Дачники"? Что возмутило в 1904 году православно-монархических зрителей? Известно, что в начале 1900-х годов Горький всерьёз занялся драматургией. Он разродился целым рядом пьес: "Мещане" (1902), "На дне" (1902), "Дачники" (1904), "Дети солнца" (1905), "Варвары" (1906), "Враги" (1906)... Пьесы были написаны торопливо, на злобу дня. Россию тогда потрясли грозные события: Русско-японская война, первая революция... Горький в этот период времени торопливо вырабатывает систему жизненных ценностей, пытается осмыслить постоянно меняющиеся проблемы. В то же время писатель использует полюбившийся ему шаблон: противопоставление "Сокол-Уж". После абстрактных Сокола и Буревестника, после романтического Данко, Горький попытался было навязать читателю "соколов"-босяков (в наши дни этих босяков обычно именуют бомжами). Горького привлекала их внешняя свобода от всякого рабства у собственности. Однако до писателя начало понемногу доходить, что созидательной силой в общественной жизни деклассированный босяк Челкаш стать не сможет. Не сможет, несмотря на всё "величие" возвышенной души вора и преступника по сравнению с жалким "ужом" - крестьянином Гаврилой. Теория марксизма, азбучные истины которого Горький в это время осваивал, указывала, что подлинного "сокола" нужно искать в пролетарской среде. Горький и начал эти поиски, попутно продолжая обличать всяких и всяческих "ужей", "глупых пингвинов" и "гагар". Будущий "сокол"-пролетарий появился уже в "Мещанах", но сформировался окончательно несколько позднее, в повести "Мать". А вот "ужей" Горький немилосердно бичевал во всех своих пьесах. Так, в "Дачниках" и были выведены мещане-"ужи", русские интеллигенты, добившиеся обеспеченной жизни, не желающие никаких революций и предпочитающие загнивать в пьянстве и блуде на даче. Таков был творческий замысел писателя, что подтверждают и его письма.

Следует отметить, что тема блуда и прелюбодеяния в тексте пьесы Горького заложена. Она присутствует в изобилии, но в разговорах. Герои пьесы говорят, говорят, говорят... Говорят намёками, говорят откровенно, но сам блуд театр начала XX-го века на сцене обычно не демонстрировал, обходясь этими разговорами и намёками. Современный же режиссёрский театр демонстрирует сцены блуда без стеснения даже там, где они неуместны. Но при этом и текст пьесы, и речи персонажей остаются всё те же, горьковские. Только слова уже сопровождаются делами на сцене.

Русские "ужи"- мещане в "Дачниках" показаны во всей своей гнусности. Что-что, а описывать дурное, придумывать дурное Горький умел замечательно. А целью своего творчества он поставил описать "свинцовые мерзости дикой русской жизни". Перед зрителем "Дачников" оказываются русские интеллигенты - представители разных профессий: адвокат, инженер, доктор, литератор... Русский инженер спроектировал, естественно, тюрьму, при строительстве которой рухнула стена, задавившая двух рабочих. Русский врач не посещает колонию для малолетних преступников, из-за чего там возникают проблемы; экономит по приказу начальства на лекарствах для больных. Русский адвокат проворачивает какие-то тёмные, но очень прибыльные дела. Всё это на фоне пьянства и блуда на даче. "Всё гниёт и разлагается". Российская действительность, по Горькому. Горький люто ненавидел русское дореволюционное государство, всячески старался оболгать и принизить его власти. А также - лояльных русскому государству граждан. Это проявилось во всех творениях Горького. "Дачники" исключением не стали.

В пьесе подчёркивается неспособность русских к созидательной деятельности, неспособность их и в бизнесе, и в семейной жизни. В качестве примера можно привести речи, вложенные Горьким в уста одного из персонажей:

"Двоеточие: Так вот - явились, значит, немцы... У меня заводишко старый, машины - дрянь, а они, понимаешь, всё новенькое поставили, - ну, товар у них лучше моего и дешевле... Вижу - дело мое швах, подумал - лучше немца не сделаешь... Ну, и решил - продам всю музыку немцам......Дом в городе оставил... большой дом, старый... А дела теперь у меня нет, только одно осталось - деньги считать... хо-хо! хо-хо! Такой старый дурак, если говорить правду... Продал, знаешь, и сразу почувствовал себя сиротой... Стало мне скучно, и не знаю я теперь, куда мне себя девать? Понимаешь: вот - руки у меня... Раньше я их не замечал... а теперь вижу - болтаются ненужные предметы... (Смеется. Пауза. Варвара Михайловна выходит на террасу и, заложив руки за спину, медленно, задумавшись, ходит.) Вон Басова жена вышла. Экая женщина... магнит! Кабы я годков на десять моложе был...
Суслов. Ведь вы... кажется... женаты?
Двоеточие. Был. И неоднократно... Но - которые жены мои померли, которые сбежали от меня... И дети были... две девочки... обе умерли... Мальчонка тоже... утонул, знаешь... Насчет женщин я очень счастлив был... всё у вас, в России, добывал их... очень легко у вас жен отбивать! Плохие вы мужья... Приеду, бывало, посмотрю туда-сюда - вижу, понимаешь, женщина, достойная всякого внимания, а муж у нее - какое-то ничтожество в шляпе... Ну, сейчас ее и приберешь к рукам... хо-хо. Да, все это было... а теперь - ничего
вот нет... ничего и никого... понимаешь..."

Русский литератор, писатель Шалимов, также являет собою полную творческую несостоятельность:

"Ничего я не пишу... скажу прямо... Да! И какого тут черта напишешь, когда совершенно ничего понять нельзя? Люди какие-то запутанные, скользкие, неуловимые...Но - надо кушать, значит, надо писать. А для кого? Не понимаю..."

Естественно, Горький показывает это дачное общество врагом революционных перемен. Это проходит через всю пьесу. Так, во втором действии один из героев вещает следующее:

"Басов:...Всё совершается постепенно... Эволюция! Эволюция! Вот чего не надо забывать!"

В четвёртом действии он утверждает тоже самое:

"Басов: Наша страна прежде всего нуждается в людях благожелательно настроенных. Благожелательный человек - эволюционист, он не торопится... Благожелательный человек... изменяет формы жизни незаметно, потихоньку, но его работа есть единственно прочная..."

Для того, чтобы вызвать у зрителей большее омерзение этими русскими "ужами", Горький вкладывает в уста своих персонажей изречения вроде следующих:

"Шалимов: Нам нужно сказать себе, что женщины - это всё ещё низшая раса.
Басов (как бы говоря чужими словами): Конечно... да, друг ты мой. Женщины ближе нас к зверю. Чтобы подчинить женщину своей воле - нужно применять к ней мягкий, но сильный и красивый в своей силе, непременно красивый, деспотизм.
Суслов: Просто нужно, чтобы она чаще была беременной, тогда она вся в ваших руках".
Такой вот своеобразный семинар по обмену опытом. При этом Горький в своей пьесе подчёркивает связь этих "ужей" именно с русским государством, с Россией:
"Басов (опускаясь на сено): Я и опять сяду... Наслаждаться природой надо сидя... Природа, леса, деревья... сено... люблю природу! (почему-то грустным голосом.) И людей люблю... Люблю мою бедную, огромную, нелепую страну... Россию мою! Всё и всех я люблю!.. У меня душа нежная, как персик! Яков, ты воспользуйся, это хорошее сравнение: душа нежная, как персик..."

Зададимся вопросом: какие чувства вызывают эти пьяные речи у рядового зрителя? У зрителя, который видит, что их произносит человек, мягко сказать, недостойный? Ответ очевиден: неприязнь к России, которую любят эти нравственные уроды. А в пьесе "Дачники" подобные провокационные речи звучат постоянно. Вот заявление одного из "ужей", того самого, спроектировавшего тюрьму:

"Суслов: Черт с ним!.. Да, они тут спорили... Но все это одно кривлянье... Я знаю. Я сам когда-то философствовал... Я сказал в свое время все модные слова и знаю им цену. Консерватизм, интеллигенция, демократия... и что еще там? Все это - мертвое... все - ложь! Человек прежде всего - зоологический тип, вот истина. Вы это знаете! И как вы ни кривляйтесь, вам не скрыть того, что вы хотите пить, есть... и иметь женщину... Вот и все истинное ваше..."

Наивно думать, что этот "уж" вненационален. Горький вкладывает в его уста настоящий манифест русского обывателя:

"Суслов (зло). Я хочу сказать вам, что, если мы живем не так, как вы хотите,
почтенная Марья Львовна, у нас на то есть свои причины! Мы наволновались и
наголодались в юности; естественно, что в зрелом возрасте нам хочется много и вкусно есть, пить, хочется отдохнуть... вообще наградить себя с избытком за беспокойную, голодную жизнь юных дней...
Шалимов (сухо). Кто это мы, можно узнать?
Суслов (все горячее). Мы? Это я, вы, он, он, все мы. Да, да... мы все здесь - дети мещан, дети бедных людей... Мы, говорю я, много голодали и волновались в юности... Мы хотим поесть и отдохнуть в зрелом возрасте - вот наша психология. Она не нравится вам, Марья Львовна, но она вполне естественна и другой быть не может! Прежде всего человек, почтенная Марья Львовна, а потом все прочие глупости... И потому оставьте нас в покое! Из-за того, что вы будете ругаться и других подстрекать на эту ругань, из-за того, что вы назовете нас трусами или лентяями, никто из нас не устремится в общественную деятельность... Нет! Никто!
Дудаков. Какой цинизм! Вы перестали бы!
Суслов (все горячее). А за себя скажу: я не юноша! Меня, Марья Львовна, бесполезно учить! Я взрослый человек, я рядовой русский человек, русский обыватель! Я обыватель - и больше ничего-с! Вот мой план жизни. Мне нравится быть обывателем... Я буду жить, как я хочу! И, наконец, наплевать мне на ваши россказни... призывы... идеи!"

Этот "рядовой русский человек" абсолютно нетерпим к инакомыслящим:

"Суслов (угрюмо):...Мне трудно допустить существование человека, который смеет быть самим собой".

Понятно, что таких русских обывателей перевоспитать уже нельзя. Их следует беспощадно истребить физически, как вредных и опасных животных, что, собственно говоря, революционно-демократические зрители образца 1904 года и делали в революцию, в гражданскую войну, и позже. Следует отметить, что Горький в "Дачниках" показывает и иные типы русских "ужей". Вот пример русского безвольного мечтателя-"ужа", желающего спрятаться куда-нибудь под болотную корягу от трудностей жизни:

"Рюмин: О праве человека желать обмана!.. Вы часто говорите - жизнь! Что такое - жизнь? Когда вы говорите о ней, она встает предо мной, как огромное, бесформенное чудовище, которое вечно требует жертв ему, жертв людьми! Она изо дня в день пожирает мозг и мускулы человека, жадно пьет его кровь... Зачем это? Я не вижу в этом смысла, но я знаю, что чем более живет человек, тем более он видит вокруг себя грязи, пошлости, грубого и гадкого... и все более жаждет красивого, яркого, чистого!.. Он не может уничтожить противоречий жизни, у него нет сил изгнать из нее зло и грязь, - так не отнимайте же у него права не видеть того, что убивает душу! Признайте за ним право отвернуться в сторону от явлений, оскорбляющих его! Человек хочет забвения, отдыха... мира хочет человек!"

Это животное не опасно, на истребление подобных можно сил не тратить. Сами передохнут. В конце пьесы этот русский "уж" действительно попытался застрелиться, но столь решительное действие ему, конечно, не удалось. Сердце у русского обывателя оказалось маленькое, а от страха билось сильно. В такое даже не попасть пистолетной пулей.

Омерзение вызывают у рядового зрителя все эти люди, выведенные Горьким как русские интеллигенты, как русские мещане, как русские обыватели. И вот здесь вспомним верное наблюдение Ирины Моргулевой: временной аспект для режиссёра не важен. Это подчёркнуто тем, что актёры одеты большей частью по-современному. Лютая ненависть Горького к дореволюционному русскому государству направлена спектаклем Марчелли против современной России, против современных русских обывателей.

Горький ненавидел Православную Церковь, и это нашло отражение в "Дачниках". Это проявляется, например, в том, что безвольный русский "уж" Рюмин вдруг изрекает:
"Чтобы жизнь имела смысл, нужно делать какое-то огромное, важное дело... следы которого остались бы в веках... Нужно строить какие-то храмы".

Понятно, как зритель воспримет эти слова в устах отрицательного героя, попытавшегося к тому же неудачно застрелиться? Этот зритель будет против строительства храмов, против построенного в Калининграде кафедрального собора Христа Спасителя.

Нелюбовь к Православию у Горького проявляется, например, и в том, что отрицательные герои части частенько к месту и не к месту цитируют искаженные фразы и отдельные ключевые слова из Священного Писания. Зрителю становится понятнее, какой веры эти русские "ужи":
"Двоеточие. На шее ближнего своего скорее доедешь к благополучию своему".
"Влас. О Марфа, Марфа! Ты печешься о многом - оттого у тебя всё перепекается или недопечено... какие мудрые слова!"
"Басов. Да, заговорила Валаамова...[ослица]"

Ещё одно попутное наблюдение: в пьесе Горького отрицается традиционная христианская семья. Мы не увидим ни одного положительного примера. Все, предложенные зрителю примеры семейной жизни отрицательны, глубоко трагичны. Единственная многодетная по нашим меркам мать - некая Ольга Алексеевна - показана Горьким в состоянии глубокого психического расстройства именно по причине многодетности, по причине необходимости заботы о четырёх детях:

"Ольга Алексеевна....я сама иногда чувствую себя противной... и жалкой... мне кажется, что душа моя вся сморщилась и стала похожа на старую маленькую собачку... бывают такие комнатные собачки... они злые, никого не любят и всегда хотят незаметно укусить.
Влас (в кабинете гнусаво поёт на голос "Вечная память"). Семейное счастье... семейное счастье..."

По ходу спектакля пару раз на сцене мелькает некая "женщина с подвязанной щекой", ищущая потерявшегося ребёнка. Жалкое несчастное создание, которое дачники гонят прочь.

Даже единственный положительный герой пьесы, Марья Львовна, называет своё замужество "трёхлетней пыткой". На Марье Львовне следует остановиться особо. Как я отметил выше, сюжеты своих произведений Горький строил по шаблону противостояния "сокол-уж". "Ужами" в пьесе "Дачники" стали русские обыватели. А вот в "соколы" "буревестник революции" избрал... женщину. "Женщина-врач Марья Львовна, 37 лет". В творчестве Горького такой "сокол" был новинкой, но вполне соответствовал духу революционного времени. В отличие от "ужей" Марья Львовна обладает некими идеалами. Более того, идеалы женщины-врача подкрепляются характером. Ей писатель дал устами персонажей пьесы такую характеристику:

"Рюмин....в высшей степени обладает жестокостью верующих... слепой и холодной жестокостью".
"Басов. Она такая прямолинейная, как палка".
"Рюмин. Меня положительно возмущает её деспотизм. Люди этого типа преступно нетерпимы..."

Максим Горький эти характеристики не опровергает. Но, если внимательно присмотреться, жестокая вера Марьи Львовны оказывается какой-то расплывчатой, основанной на общих лозунгах, на общих понятиях: прогресс, свет знания, борьба... "Мы все должны быть иными, господа! Дети кухарок, прачек, дети здоровых рабочих людей - мы должны быть иными! Ведь ещё никогда в нашей стране не было образованных людей, связанных с массой народа родством крови... Это кровное родство должно бы питать нас горячим желанием расширить, перестроить, осветить жизнь родных нам людей, которые все дни свои только работают, задыхаясь во тьме и грязи... Мы не из жалости, не из милости должны бы работать для расширения жизни... мы должны делать это для себя... для того, чтобы не чувствовать проклятого одиночества... не видеть пропасти между нами - на высоте - и родными нашими - там, внизу, откуда они смотрят на нас как на врагов, живущих их трудом! Они послали нас вперед себя, чтобы мы нашли для них дорогу к лучшей жизни... а мы ушли от них и потерялись, и сами создали себе одиночество, полное тревожной суеты и внутреннего раздвоения... Вот наша драма! Но мы сами создали её, мы достойны всего, что нас мучит!" Конкретной созидательной программы у Марьи Львовны не просматривается. В пьесе присутствуют призывы к общественной деятельности, к борьбе против... Против кого? Это зритель должен был понять сам: против дореволюционного русского государства, против православной веры. Зритель это понял. Православно-монархический зритель попытался спектакль сорвать. Революционно-демократический воодушевился и пошёл дальше за теми, кто прозвал бороться "против".

Отсутствие чёткой программы у Марьи Львовны понятно. В горьковской идее "Сокола" важно осуществление себя в борьбе, в битве. А вот за что - на этот вопрос автор обычно ответа в своих произведениях не даёт. Даже слова из "Песни о Соколе": "О, если б в небо хоть раз подняться!... Врага прижал бы я... к ранам груди и... захлебнулся б моей он кровью!" можно понять как угодно, вплоть до бандитского стремления к кровавым разборкам. Любопытно приглядеться к тем, кто примыкает к "соколу"-женщине. Прежде всего - её дочь Соня, 18 лет. Разбитная девица, веселящаяся на даче с неким Зиминым, двадцатитрёхлетним студентом:
"Соня. Мамашка! Я ухожу гулять..."
"Соня. Рекомендую - мой раб!
Он невозможен в приличном обществе.
Зимин. Она оторвала у меня рукаву тужурки - вот и всё!
Соня. И только! Этого ему мало, он недоволен мною... Мамашка, я за тобой зайду, хорошо? А теперь иду слушать, как Макс будет говорить мне о вечной любви..."

Затем к "соколу" примыкает великовозрастный недоросль Влас, в свои 25 лет поучившийся понемногу в духовном училище, в железнодорожной школе, в земледельческом училище, в школе живописи, в коммерческом училище...
"Влас. В семнадцать лет отвращение к наукам наполняла меня до совершенной невозможности чему-нибудь учиться, хотя бы даже игре в карты и курению табака".
"Влас. Тошно мне, Марья Львовна, нелепо мне... Все эти люди... я их не люблю... не уважаю: они жалкие, они маленькие, вроде комаров... Я не могу серьёзно говорить с ними... они возбуждают во мне скверное желание кривляться, но кривляться более открыто, чем они... У меня голова засорена каким-то хламом... Мне хочется стонать, ругаться, жаловаться... Я, кажется, начну пить водку, черт побери! Я не могу, не умею жить среди них иначе, чем они живут... и это меня уродует... порой так хочется крикнуть всем что-то злое, резкое, оскорбительное..."

От водки Власа спасает несколько странная любовь к Марье Львовне, которая старше его на 12 лет. Хлам в голове и желание кричать злое остаётся. Но для Горького главным было показать, что этот недоросль покинул клубок русских "ужей" и устремился за "соколом". А каким "соколом" он станет сам со своим хламом в голове и желанием кривляться, это для Горького неважно.
Взбаламутив царство русских "ужей", где всё "гнило и разлагалась", Марья Львовна, таким образом, привлекла часть из них к себе. Какой-то созидательной программы Горький в своей пьесе не предложил, да и не мог предложить зрителю. "Идите к нам... идите!" А куда? Зачем? Что собираются делать новоявленные "соколята"? А вот что:
"Варвара Михайловна. Я ненавижу всех вас неиссякаемой ненавистью. Вы - жалкие люди, несчастные уроды!
Влас....я знаю: вы - ряженые! Пока я жив, я буду срывать с вас лохмотья, которыми вы прикрываете вашу ложь, вашу пошлость... нищету ваших чувств и разврат мысли!..
Варвара Михайловна. Да, я уйду! Дальше отсюда, где вокруг тебя всё гниёт и разлагается... Дальше от бездельников. Я хочу жить! Я буду жить... И что-то делать... против вас! Против вас! (Смотрит на всех и кричит с отчаянием.) О, будьте вы прокляты!"

Герои пьесы "Дачники" выдуманы Горьким. Зрители были реальными. Нетрудно понять, куда пошли революционно-демократические зрители в следующем, 1905-м году. Куда пошли в 1917-м. Что они могли сделать, и что сделали, руководствуясь ненавистью. Куда пойдут сегодняшние зрители, кто знает? Но больше меня почему то озадачила судьба актёров. Десятки раз репетировать, заучивать роли, вживаться в образ, обсуждать пьесу, выполнять указания худрука... Играть в спектакле, пропитанном ненавистью к России, призывающим к протесту, к борьбе против... Наверное, так и вскармливаются будущие русофобы, не любящие страну проживания, презирающие русский народ, вечно протестующие, кривляющиеся подобно горьковскому Власу, лезущие в политику, обличающие, критикующие, кричащие что-то злое, постоянно делающие что-то против, против, против... Несчастный и трагичный по-своему народ этот, актёры. Актёры театра потом становятся артистами кино, работают на телевидении, на радио... А мы удивляемся: почему они такие?

Ирина Моргулева: "Работы актёров "Тильзит-театра" и областного драматического (это первый совместный проект двух коллективов) убедительны и интересны. Марина Юнганс, Ирина Несмиянова, Полина Ганшина, Николай Зуборенко, Диана Савина, Виталий Кищенко, Николай Захаров, Сергей Чернов, Любовь Орлова, Максим Пацерин живут на сцене правдиво и страшно".

P.S. В 1917 году "соколы" завоевали Россию. Лет через десять "буревестник революции" Максим Горький вместе с театральным режиссёром Всеволодом Мейерхольдом и некоторыми другими деятелями культуры подписал письмо в советское правительство с просьбой уничтожить храм Христа Спасителя в Москве, построенный в честь победы русского народа над Наполеоном в 1812 году. 5 декабря 1931 года главный православный храм России был взорван. В наши дни он был восстановлен. В Калининграде православными был построен кафедральный собор и освящен также в честь Христа Спасителя. Впервые после своего избрания на патриарший престол Патриарх Московский и всея Руси Кирилл в марте сего года посетил Калининград и возглавил богослужение в калининградском соборе Христа Спасителя. В это самое время в калининградском областном драмтеатре прошла премьера спектакля Марчелли по пьесе Горького "Дачники". Символично. Случайное совпадение? Противостояние?